Под ударением - Сьюзен Зонтаг
И в большой, и в малой прозе Вальзер остается миниатюристом, который – словно в ответ на собственное обостренное чувство беспредельности – отстаивает ценность всего негероического, кроткого, малого. Жизнь Вальзера служит примером тревожности человека, подверженного депрессии; как всякий склонный к депрессии, он был зачарован неподвижным, тем, как растягивается и поглощается время; так, с методичностью одержимого превращая время в пространство, он провел значительную часть своих лет – отсюда его прогулки. Его проза покажется знакомой каждому, кто впадал в депрессию, а значит, лицезрел страшное зрелище нескончаемого: вся его проза – сплошной голос, то задумчивый, то вступающий в беседу, мятущийся, не утихающий. Всё важное предстает здесь как разновидность незначительного, мудрость – как робкое, но и отважное многословие.
Нравственная сердцевина его искусства – отказ от власти, от господства. Я обыкновенный человек, то есть никто, – утверждает характерный персонаж Вальзера. В Праздниках цветов (1911) Вальзер пишет о породе «бесхарактерных сычей», которые не хотят ничего делать. Вновь и вновь возникающее «я» вальзеровской прозы противоположно эгоизму: это «я» человека, «погруженного в исполнительность». Известно отвращение Вальзера к успеху – созвучное его поразительной неудаче длиной в целую жизнь. В Сосновой ветке (1917) Вальзер описывает «человека, который решительно не желал ничем заниматься». Этот самый бездельник, нечего и говорить, был гордым, исключительно богатым на творческие свершения автором, который писал почти непрерывно – своим ошеломительным микроскопическим почерком. То, что Вальзер говорит о бездействии и отказе от усилий, следует понимать как антиромантическую программу художественного творчества. В Небольшом путешествии (1914) он замечает: «Зачем смотреть на что-то, кроме обыкновенного? Ведь и этого уже много».
Вальзер часто пишет о визионерском романтическом воображении с точки зрения жертвы. Новелла Клейст в Туне (1913), одновременно автопортрет и странствие по умственной стране обреченного на самоубийство романтического гения, описывает пропасть, на краю которой жил Вальзер. Последний пассаж с его мучительными модуляциями увенчивает рассказ о разрушении разума, равного которому в литературе я не знаю. Но в большинстве рассказов и очерков автор отходит от края. Говоря от первого лица, Вальзер успокаивает читателя в Неврастенике (1916), утверждая, что сам он, дескать, «полон жизнерадостного мужества». «Закидоны – закидоны бывают у каждого, но человек должен еще и набраться мужества, чтобы принять свои закидоны, жить с ними. Ведь с ними вполне можно жить. Не нужно бояться собственных маленьких странностей». В Прогулке (1917), самом длинном из рассказов, ходьба отождествляется с лирическим движением и отрешенностью, с «упоением свободой»; тьма опускается только в конце. В искусстве Вальзера депрессия и ужас признаются, но лишь с тем чтобы, приняв их в основном, автор мог иронизировать и просветлять. Его монологи, веселые или мрачные, повествуют о тяжести в обоих смыслах, физическом и душевном; это письмо, направленное против силы тяжести, прославляющее движение, избавление от старого, невесомость; портрет сознания в его пеших странствиях по миру, наслаждающегося «кусочком жизни», лучащегося отчаянием.
В прозе Вальзера (как преимущественно во всём современном искусстве) всё происходит в голове автора, однако его вселенная – и отчаяние – не имеют ничего общего с солипсизмом. Она полна сострадания – сознания множества жизней, братства печали. «Кого я имею в виду?» – спрашивает голос Вальзера в небольшой вещи Что-то вроде рассказа (1925). «Может быть, себя, вас, все наши мелкие театральные тиранства, ничего не стоящие свободы и несвободы, которые нельзя принимать всерьез, этих разрушителей, никогда не упускающих случая пошутить, и людей, оставшихся в одиночестве?» Вопросительный знак в конце фразы характерен для вальзеровской учтивости. Добродетели Вальзера – это достоинства зрелого, цивилизованного искусства. Он поистине чудесный, душераздирающий писатель.
1982
Данило Киш
Смерть Данило Киша 15 октября 1989 года в возрасте пятидесяти четырех лет безвременно оборвала одно из самых значимых путешествий в мире литературы, предпринятых авторами во второй половине XX века. Он родился за несколько лет до Второй мировой войны на самом ободке «югославского котла» (в Суботице, близ границы с Венгрией) сыном венгерского еврея (Киш – венгерская фамилия), погибшего в Аушвице, и православной сербки из сельской Черногории, и рос по большей части в Венгрии и Черногории; он окончил филологический факультет университета в Белграде, здесь же начал писать, стал экспатриантом наполовину, то есть время от времени преподавал во Франции, наконец поселился в Париже, где и прожил последние десять лет. Так, на жизнь Киша пришлись, пожалуй, тяжелейшие испытания из всех, что история преподнесла жителям этой части Европы в ХХ веке: нацистская оккупация и геноцид евреев, затем насильственное присоединение к советскому блоку.
Конечно, год 1989, когда Киш умер от рака, стал годом чудес – годом крушения тоталитарных режимов советского толка в Центральной Европе. К середине октября распад этих формаций, некогда представлявшихся незыблемыми, был уже вполне очевиден; спустя три недели пала Берлинская стена. Может быть, на смертном одре Киш слышал только добрые вести. К счастью – и это единственное несколько утешительное обстоятельство его безвременной кончины, – он не увидел распада многоконфессионального, полиэтничного государства, гражданином которого был (его «смешанное» происхождение вполне позволяет называть Киша «югославом»), и возвращения на европейскую землю, в его собственной стране, концентрационных лагерей и геноцида. Ярый противник националистического пустословия, Киш возненавидел бы сербский этнический фашизм не меньше, чем ненавидел необольшевистскую официозную культуру Второй Югославии. Сложно представить, как бы он пережил разрушение Боснии.
Исторические потрясения и ужасы, которые выпали на долю писателя, сами по себе не делают его великим. Однако география определяет судьбу. Творчество Киша неотделимо от высокого понятия писательской ответственности, которая связана с родной страной. Киш родом из небольшой страны, где писатели, к счастью или к несчастью, общественно значимы, причем наиболее талантливые из них часто становятся законодателями в области нравственности, а иногда и политики. Может быть, чаще к несчастью. Так, именитые белградские писатели заложили идеологическую основу сербского геноцидального проекта – так называемых этнических чисток. Соглашательство большинства сербских писателей и художников, оставшихся на родине, с нынешним триумфом великосербского империализма указывает, что антинационалистические
