Сергей Костырко - Простодушное чтение
«Благословен день моего ареста как начало очищения и подготовки к новой жизни, благословляю свои одиннадцать лет тюрем и лагерей – как начало моего возрождения, без этих испытаний я бы прожил свою жизнь с душевной мутью, в тумане, с неясными мыслями и ошибочными заповедями!»
Путь к сущему в жизни у самой Агнессы был более прям, короток и, главное, естественен. Она инстинктивно знала, что вокруг идет тотальная бандитская разборка. Она способна сокрушаться по судьбам умирающих от голода карагандинцев или истреблению в Киеве неповинной, как она почувствовала с самого начала, украинской интеллигенции, но террор в своей среде она воспринимает почти как некую данность, как неизбежное условие существования этих людей. Для того чтобы понять происходящее в Кремле, ей не нужны долгие размышления и бессонные ночи. Разумеется, ни Агнесса, ни даже муж ее не знали до конца очень много. Но этого знания Агнессе и не нужно было, никаких иллюзий по поводу тогдашних вождей у нее не было и быть не могло изначально – она их видела:
...«Ежов, который занесся так высоко, воображал, наверно, что вершит судьбы всех и вся… нам казалось, что Ежов поднялся даже выше Сталина… Сталин вызвал Берию с Кавказа и сделал его заместителем Ежова. И стало происходить что-то странное. Ежов сидит у себя в кабинете, а все сотрудники, вот уж, действительно, крысы с тонущего корабля, его избегают, как зачумленного… Затем его назначили наркомом речного транспорта. Он, ничтожество, не мог понять, куда, как растерялась его власть, не мог примириться, сходил с ума, психовал… Потом его и оттуда сняли. Впоследствии он был расстрелян, но не сразу».
Лагерь для Агнессы был ударом извне, как наводнение, пожар, стихийное бедствие, ужасное, но которое надо просто пережить, перетерпеть. Вопрос о необходимости что-то изменить в себе перед ней не стоял. И она переживает, сообразно своей природе жизнелюба. Возможно, природа силы Агнессы была в том, что она никогда не боялась жить; то есть она не откладывала самую жизнь для борьбы за нормальную жизнь, не ждала, затаившись, когда же наконец пройдет очередная полоса нежитья, чтобы уж потом-то и зажить в полную силу; она позволяла себе жить здесь и сейчас – с этим мужем (палачом и жертвой одновременно), среди этих людей, в этой квартире, на этих цепенящих холодком кремлевских приемах, на этих курортах, и даже в лагере – жить и счастливо любить друга по несчастью. Она всегда жила как бы с некой подсознательной верой в то, что сама по себе живая жизнь имеет высшее право на себя и, более того, имеет способность защитить человека от любой нечисти. Вот эта инстинктивно выбранная ею модель поведения, может быть, лучшая и достойнейшая, на которую способен человек.
Я не собираюсь здесь идеализировать фигуру Агнессы Ивановны Мироновой. Были и у нее свои слабости, и было, наверно, многое в характере, во взглядах, что раздражало близких ей людей. Есть об этом и в книге Яковенко. Но тут очень полезно было бы вспомнить бессмертное: ах, «если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича»… Да, она была вот такая – со своими слабостями, но и со своим поразительным и прекрасным даром жизни. И слава богу, что такие бывают.
Любовь по e-mail
Вера Павлова. «Не знаю, кто я, если не знаю, чья я». Стихи // «Знамя», 2005, № 2
Цикл «Не знаю, кто я, если не знаю, чья я» из тридцати двух стихотворений (книга, по сути) Веры Павловой в февральском «Знамени» провоцирует на медленное чтение, точнее – чтение стихов с комментарием.
Я начну с одного из самых пронзительных и самых рискованных стихотворений:
Поцелуи прячу за щеку —
про запас, на случай голода.
С милым рай в почтовом ящике.
Ящик пуст. Молчанье – золото
предзакатное, медовое…
На твоей, моей ли улице
наши голуби почтовые
все никак не нацелуются?
Рискованное оно потому, что в нормативном восприятии павловские голуби неизбежно встанут в ряд с засахаренными голубками из приблатненных дворовых романсов («тише-тише, голуби целуются на крыше!»). А процитированные строки так же, «по умолчанию», будут отнесены к эстетике жеманно-чувствительного (девичьи альбомы, тюремные наколки и проч.). Ну а внутренней опорой для подобного прочтения станет соседство с голубками других клише: «рай с милым в…», «молчанье – золото». И уже бессмысленно будет что-либо говорить о холодке экзистенциального ужаса, которым тянет от процитированных строк, бессмысленно объяснять, почему это стихотворение развивает основной мотив этого цикла, начатый первым его стихотворением:
…боль выжигала свою причину
льдом каленым, соленым железом,
разум мутило, душу сводило,
союз веревки и табуретки
казался выходом…
Но хватило одной таблетки, одной таблетки.
Здесь можно было бы сказать, что поэтические штампы Павлова грузит смыслом, противоположным традиционно закрепленному. И это будет верно. Верно, но слишком упрощенно.
Можно сказать (для особо чутких), что стихотворение – про умирание любви. Но и это будет упрощением, потому как любовь всегда, уже с самого начала, несет в себе собственную смерть.
И если быть точным, следует сказать, что это стихи о самой природе любви. Но сказать так – ничего не сказать.
И все-таки попробуем.
Это стихотворение про вступление в «райский ад» любви, обогащенной (отягощенной) новой ее формой: любовной перепиской по e-mail. Эмоциональный накал такой переписки невозможно сравнить с тональностью обычной, относительно неторопливой, почтово-бумажной. Хотя бы потому, что переписка по e-mail не терпит пауз, она провоцирует на немедленный ответ. То есть ограничивает возможности сосредотачиваться, выбирать момент душевного расположения для писания письма. Письменное сообщение синхронизировано с реальной жизнью вашего чувства. И, соответственно, переписка эта не терпит приблизительности («Слово, единственное, как электронный адрес: / Ошибся буковкой – не дождешься письма…» – из книги «Вездесь»). В переписке по e-mail обнажаются все неписаные законы любовной переписки, в которой каждое письмо – вопрошание и ответ на вопрос: «ты еще любишь? ты еще здесь?». И здесь не соврешь, даже если очень захочешь. Про «соврешь» – очень важно, потому как в переписке этой присутствуют (всегда) два слоя неправды: одна – полуосознанная, простодушно-лукавая, для адресата, в которой каждый из пишущих выстраивает свою версию любви. Ну а вторая неправда – бессознательная (и потому сокрушительная) – это когда пишущий обманывает сам себя. Но себя обмануть легче, чем адресата, для которого накал заочного диалога делает внятным все обмолвки, несостыковки и противоречия, умолчания, паузы, сбои дыхания, а невольные проговорки всегда красноречивее и убедительнее деклараций.
И весь этот «райский ад» помещается Павловой в почтовый ящик, который (ящик) никогда не безмолвствует, даже выдавая сообщение «Здравствуйте NN! Для Вас нет новых писем». Это ведь тоже послание, только с уже минусовым содержанием.
Вот таков он – «рай с милым в шалаше» («С милым рай в почтовом ящике») в поэтическом мире Веры Павловой.
Ну а если мы обратимся уже к художественной манере поэта, то перед нами характернейший для автора способ обработки языкового клише, один из, так сказать, фирменных знаков ее поэтики.
Можно привести еще один пример – употребление в этом цикле словосочетания «райский сад». Здесь Павловой достаточно было убрать только одну букву «с», чтобы восстановить лежащую внутри оппозицию, дать свою формулу любви, где рай представлен как абсолютная развернутость бытия (радость бытия по эту сторону любви), а ад не просто отсутствие любви (смерть), но жизнь по ту сторону любви (по ту сторону смерти). С ее болью и жутью. «Райский ад Амура», или просто «райский ад» любви.
Голуби в процитированном стихотворении взяты Павловой, разумеется, из того же китчевого набора атрибутов любви. Но только у нее голуби – почтовые. Они крутят собственную любовь на стороне, оставляя ваш почтовый ящик пустым. Голуби здесь как Вестники Не-Любви. Антиголуби по отношению к голубкам из жеманно-чувствительного романса. Павлова, используя традиционное наполнение этого образа, устанавливает поэтическую дистанцию с нормативным восприятием образа. В дистанции этой – холодноватая ирония (самоирония): «все никак не нацелуются».
И еще одно клише: «молчанье – золото». Да, конечно. Золото. Только какое? Из всех возможных его признаков Павлова берет только цвет – «предзакатное, медовое». И, не меняя торжественной элегической интонации, употребляет «предзакатное» как синоним слову «предсмертное». Здесь необыкновенно выразителен ряд: сначала стоит «предзакатное», потом – «медовое». В последовательности этой и горечь, и ирония, и – душевное мужество.
«Золото» мелькает в подборке еще раз, и точно так же, сохраняя торжественную красоту оборота («золото чаш венчальных»), оно – знак горечи:
