Сергей Костырко - Простодушное чтение
Или вот, например, какой писатель Лимонов? Судя по некоторым фрагментам его прозы, он имел потенции стать писателем неплохим, но выбрал некий «литературный проект», главная литературная составляющая которого – газета «Лимонка», а имиджевая – тюрьма. Правда, сам он этого уровня не выдержал, нынешнее обращение его к правительству с жалостливо-угрожающей ноткой: не имеете права, пустите, я французский поданный – в литературном отношении провал сокрушительный.
Понятно, что сугубо литературные проекты с этическим эпатажем (секс, мат, наркотики) быстро приедаются. Лимоновские игры в политику – вариант более притягательный уже в силу своей радикальности. И вот молоденький, порывистый Дима Ольшанский, развернувшись к новым «ликам», произносит свое «я, юный пионер… перед лицом своих товарищей, перед лицом… та-та-та…. торжественно обещаю…»
(статья «Как я стал черносотенцем» в «Ex libris»). Текст выполнен не без стилистического лукавства. Стебовая интонация как бы предполагает некоторый запас отходных путей: во-первых, не ставьте себя в дурацкое положение, реагируя на мой текст уж слишком всерьез, лучше почитайте его внимательнее; и потом, вам же лучше, если «Проханов» станет элементом постмодернисткой игры, а не руководством к действию погромщиков. Ну да, конечно. Только тут очень легко переиграть и самого себя – законы постмодернистских игр не так тотальны за пределами игрового пространства. Мне почему-то не удается ощутить игровой постмодернистский подтекст, скажем, у ребят из «Идущих вместе». Там, похоже, вполне серьезные ребята подрастают. И насчет «не петюкай» – им это очень даже кстати будет.
…На этом месте прерываю свой беглый обзор. Потому как грустно что-то стало. Вдруг пришло в голову еще одно определение постмодернистской ситуации: это когда никого не остается, с кем можно поговорить.
P. S.
Ну вот, закончил вчера обозрение, а сегодня, перед тем как отправить его в РЖ, прочитал рассылку «Круга чтения» и в ней – ответ Ольшанского Львовскому. Честно говоря, челюсть отвисла. Даже неловко стало за некоторую благодушность, с которой я упомянул выше о ситуации с Ольшанским. В своей газетной статье Ольшанский еще как-то удерживал равновесие интонационной игрой – так, по крайней мере, мне казалось. Сегодняшний же текст – это уже, так сказать, от души. Как говорил в подобных случаях Лесков, «человека ведет и корчит» – истово, истерично почти: при-ся-га-ю! Ну что ж. Вольному воля. Время как раз то. И насчет «расстреливать» тоже понять можно: когда нет других аргументов, то что же еще делать – конечно, расстреливать.
2. Вечные темы
О даре жить
М. М. Яковенко. Агнесса. Устные рассказы Агнессы Ивановны Мироновой-Король о ее юности, о счастье и горестях трех ее замужеств, об огромной любви к знаменитому сталинскому чекисту Сергею Наумовичу Миронову, о шикарных курортах, приемах в Кремле и… о тюрьмах, этапах, лагерях, – о жизни, прожитой на качелях советской истории… М.: Звенья, 1997
Досадно, если эту книгу прочитают только как еще одно обличение сталинского режима; как книгу разоблачительную или даже – саморазоблачительную. Поводов для последнего достаточно: героиня ее, Агнесса Ивановна Миронова принадлежала к элите правящих в тридцатые годы партийно-энкавэдешных кругов – жена крупного чекиста и дипломата, долгие годы наслаждавшаяся фантастически роскошной жизнью в голодающей замордованной стране, после ареста и гибели мужа оказалась в лагерях. Но вот что полностью отсутствует в восприятии книги, так это удовлетворенное чувство «социальной справедливости» типа: «Ах, ты пела… так пойди же попляши!». У этой книги другая проблематика – проблематика бытийная.
Возможно, сказанное может показаться странным по отношению к этой сдержанно и внешне безыскусно написанной книге Миры Яковенко. Ее героиня почти не размышляет о прожитой жизни, философия – не ее дело. В свою очередь, автор книги держится как бы за кадром, позволяя себе только одну открытую эмоцию – изумление перед неискоренимостью жизнелюбия и всепобеждающей женственности этой женщины. Яковенко признается, что Агнесса поразила ее при первой же встрече. Прожив жизнь «на качелях советской истории», потеряв трех мужей, пройдя лагерь, Агнесса сохранила в себе почти нетронутой силу молодости, красоты, жизнелюбия. Удивительно, скажем, в ее воспоминаниях о взаимоотношениях с мужьями, обилие тех подробностей, к которым с возрастом обычно теряется вкус. Удивительна ее способность радоваться жизни вообще, способность, требующая гораздо больше душевных сил, нежели обида и горечь. Обаяние этой женщины автор воспринимает как обаяние самой жизни, раскованной и счастливой. Характерная деталь: в отличие от мемуаров бывших лагерников, воспоминания Агнессы о самом лагере занимают в книге далеко не самую большую часть. Ужас сталинского террора не стал определяющей краской в ее судьбе. Она никогда не чувствовала себя жертвой. Жизнь ее оказалась богаче лагерного опыта. Вот с этим чувством удивления автор всматривается в свою героиню, вслушивается в ее рассказы о себе, дополняет их воспоминаниями приемных дочерей Агнессы, письмами и дневниковыми записями ее третьего мужа, предоставив читателю возможность поразмышлять над вечным и всегда актуальным вопросом – чем жив человек?
Да, была вначале молодость, редкая красота, удачливость и юная кичливость – в Майкопе, где она родилась, Агнесса считалась одной из самых ярких девушек. Был первый красивый роман с белогвардейским офицером, есаулом Петровским, сдавшим красным город без боя, чтоб не пострадало население; и Агнесса до старости подозревала, что мотивом этого поступка был еще и страх за нее. Неважно, так это или не так, – важно, что она могла себе позволить себе так думать, имела основания. Брак по любви с первым мужем. Появление в их городе победительного красавца и умницы Миронова – главной любви в ее жизни. Побег с возлюбленным. Профессия второго мужа не имела тогда для нее значения – это обстоятельство здесь очень важно – она видела перед собой необыкновенного: красивого, мужественного, благородного, влюбленного в нее мужчину, и ей дела не было до того, чем занимался чекист Миронов на службе. А потом, когда поневоле его профессия начала отбрасывать тень на их жизнь, искала оправданий для мужа в том, что и он сам мучается своей работой. Она оставила за собой право иметь свое мнение, за что получила в семье полушутливое прозвище «белогвардейка». Ненормальным, неестественным было то, чем занимался ее муж, – все остальное было естественным, и потому нормальным. Она была прежде всего женщиной, и любила в себе женщину. Смыслом жизни, средоточием постоянных волнений и забот был муж:
...«…все наши отношения с начала и до конца были нескончаемо длящимся романом. Ничего будничного, привычного, надоевшего, прозаического, без конца повторяющейся повседневности! между нами всегда была игра, тайна, как у влюбленных, только что ставших любовниками…»
Мужа она любила трепетно, истово, суеверно, ей до смерти снился один и тот же сон, в котором она спешит на свидание к Миронову и никак не может его найти в назначенном месте. Она любила жизнь – любила быть красивой и была ею всю жизнь, любила южные курорты, веселую компанию, танцы, красивую одежду, любила любовь. У нее был вкус к жизни. И вкус этот был нормальный, естественный. Она не любила подлость, ложь, жестокость, высокомерие. Никого не предавала, никому не делала зла и по мере сил пыталась, пользуясь своими возможностями, помогать другим. В политике не только не участвовала, но и старалась держаться от нее как можно дальше Уровень ее аполитичности, учитывая время и среду, в которой жила, может показаться даже патологическим. Услышав от мужа: «Кирова убили», она спрашивает: «Какого Кирова?» И муж отвечает ей соответственно: помнишь, в Ленинграде, когда приезжали туда на день погулять, я тебе на вокзале его показывал. Да, припоминает она, был такой: «среднего роста, лицо располагающее, поздоровался приветливо». К женщинам своего круга, занимающимся политикой, относилась с недоумением и легкой брезгливостью – «партейные», «синие чулки», а разговоры у них только про то, что «вот эту назначили туда-то, а та получила повышение такое-то, а эта понижение за то-то, а того-то сняли и на его место, вероятно, поставят такую-то». А к некоторым из «сильно партейных» и вообще относилась с омерзением, скажем, к Жемчужиной, жене Молотова, которая
...«любила создавать вокруг себя свиту из лебезящих перед ней мужчин, вела себя вызывающе и развязано…
была так уверена в их с Вячеком прочном положении и неуязвимости, что, встречая какого-нибудь знакомого, спрашивала цинично: "А вас еще не арестовали?" Это она так шутила».
Вообще, глаз у нее был, что называется, цыганский, она не позволяла себе никаких идеологических и прочих шор, не боялась видеть реальность такой, какова она есть. Чем и отличалась от мужа, с горечью называвшего себя «сталинским псом» и содрогавшегося, увидев повальные смерти раскулаченных ссыльных крестьян от голода и холода в строящейся Караганде, или узнав о рекомендации Сталина бить подследственных на допросах и увидев своих сослуживцев «в деле».
