Владимир Набоков - Комментарии к «Евгению Онегину» Александра Пушкина
Предположение, что «Полтава» была посвящена Марии Волконской, основано лишь на этом. Читатель обратит внимание на любопытное сходство строк 11–16 посвящения к «Полтаве» и строк 9–14 строфы XXXVI (сочиненных годом ранее) главы Седьмой «ЕО», где поэт обращается к Москве, вдовствующей императрице городов русских, в ознаменование конца своей деревенской ссылки.
Другая претендентка на роль дамы XXXIII строфы — старшая сестра Марии Раевской, двадцатидвухлетняя Екатерина (вышедшая в 1821 г. замуж за рядового декабриста Михаила Орлова). Пока остальные члены семьи путешествовали, она, ее сестра Елена и мать снимали виллу близ татарской деревни Гурзуф на прекрасном южном берегу Крыма, романтичные скалы и дернистые террасы которого, темные кипарисы и бледные минареты, живописные хижины и покрытые соснами кручи увенчаны зубчатым выступом высокого плато, с моря кажущегося грядой гор, но превращающегося, лишь только вы ступите на берег, в покрытую травой равнину, плавно поднимающуюся к северу. Именно в Гурзуфе, куда морской бриг доставил Пушкина из Феодосии 19 авг. 1820 г. вместе с Николаем Раевским-старшим, Николаем Раевским-младшим и двумя девочками — Марией и Софьей, наш поэт познакомился с Екатериной Раевской. Подробнее об этом путешествии см. мои коммент. к «Путешествию Онегина», строфа XVI, в которой десять лет спустя Пушкин вспоминает о любви с первого взгляда в следующих довольно слабых стихах:
Прекрасны вы, брега Тавриды,Когда вас видишь с корабляПри свете утренней Киприды,Как вас впервой увидел я.........................................Атам…Какой во мне проснулся жар!Какой волшебною тоскоюСтеснялась пламенная грудь!Но Муза! прошлое забудь.
Это была блистательная, богинеподобная гордая молодая женщина, и таковой она предстает в строфе XVII «Путешествия Онегина», где воскресают воспоминания о прибрежных волнах, скалах и романтических идеалах. Ей, вероятно, Пушкин посвятил элегию «Редеет облаков летучая гряда…» (александрийские двустишия 1820 г.), где изображена юная дева, сама Венера по красоте, которая пытается разыскать во мгле планету Венеры (ее, как отмечает Н. Кузнецов в «Мироведении» [1923], с. 88–89, невозможно было видеть в то время и в том месте — в августе 1820 г. в Крыму) и называет ее своим собственным именем, комически путая, очевидно, «Katharos» <«чистый» — греч.> и «Kypris» <«Киприда», «Венера»>, Китти Р. и Kythereia (в ней было нечто от синего чулка).
Во время своего трехнедельного пребывания в Гурзуфе Пушкин, возможно, слышал от Катерины («К» — см. его приложение к «Бахчисарайскому фонтану», 1822) татарскую легенду о фонтане Бахчисарая, который он в конце концов посетил с ее братом Николаем приблизительно 5 сент. 1820 г. по пути на север; другой вопрос, целовали ли вообще волны Черного моря ее ножки.
Теперь (прежде чем расстаться с сестрами Раевскими и обратиться к третьей претендентке — Елизавете Воронцовой) следует рассмотреть историю создания XXXIII строфы главы Первой.
Среди любопытных фрагментов, написанных нашим поэтом в Кишиневе не позднее 1822 г., по крайней мере за год до начала работы над «ЕО», есть несколько стихов, которые он примерно 10 июня 1824 г. в Одессе использовал в строфе XXXIII главы Первой. Эти фрагменты находятся в тетради 2366, которая хранится (или, по крайней мере, хранилась в 1937 г.) в Ленинской библиотеке в Москве. Их описали В. Якушкин[22], Цявловский[23] и Г. Винокур[24]. Согласно Якушкину, тетрадь состоит из сорока трех пронумерованных от руки листов, причем многие листы были вырваны до начала нумерации. Согласно Цявловскому, несколько листов вырвано также после листа 13.
Наброски в тетради 2366 теперь относят к стихотворению «Таврида», несколько фрагментов из которого общим объемом около сотни строк (четырехстопный ямб со свободной рифмовкой) известны Томашевскому (см. общедоступное полное, но и ненаучное издание 1949 г. сочинений Пушкина, II, 106). Его название, время написания (1822) и эпиграф («Gieb meine Jugend mir zurück» <«Дни юности моей верни» — пер. Б. Пастернака> из пролога к «Фаусту», «Театральное вступление», последняя строка девятой реплики [около 1790 г.] — цитата, часто встречающаяся в альбомах стихов, цитат, афоризмов пушкинской поры) выписаны каллиграфически на листе 13, вероятно, в процессе подготовки или в предвидении беловой рукописи, отвергнутой позднее.
На листе 13 об. обнаруживаем не очень разборчивую неоконченную прозаическую заметку: «Страсти мои утихают, тишина цар<ствует><?> в душе моей — ненависть, раскаянье всё исчезает — любовь одушевл<ение><?>», — и это, кажется, предвещает тему фрагмента «Тавриды», представленного в черновике на обеих сторонах листа 16:
Ты вновь со мною, наслажденье;[В душе] утихло мрачных думОднообразное волненье!Воскресли чувства, ясен ум.Какой-то негой неизвестной,Какой-то грустью полон я;Одушевленные поля,Холмы Тавриды, край прелестный —Я [снова] посещаю [вас]…Пью томно воздух сладострастья,Как будто слышу близкий гласДавно затерянного счастья.
Счастливый край, где блещут воды,Лаская пышные брега,И светлой роскошью природыОзарены холмы, луга,Где скал нахмуренные своды…
Произвольная рифмовка — ababeccedidi ababa.
Возвращаясь к листу 13 об., обнаруживаем там странный набор дат (проставленных, вероятно, нашим поэтом после того, как он отверг беловую рукопись «Тавриды»):
Первый ряд цифр относится, по-видимому, к годам учебы Пушкина в Царском, 1811–17, второй же — к его разгульному пребыванию в С.-Петербурге (зима 1817–18 гг. рассматривается отдельно?)
Далее на той же странице идут четыре неравномерные колонки дат, охватывающие девятнадцать лет, из которых, по крайней мере, девять были еще впереди:
Предсказатели утверждают, что человек пишет дату своей будущей смерти всегда несколько иначе, чем любую другую дату прошлого или будущего. Пушкин, интерес которого к предсказаниям был почти что болезненным, возможно, пытался здесь, на примере 16 апр. 1822 г., определить, не отличается ли его «22» каким-то образом от других написанных им дат. Полагаю, что дата «16 avr[il] 1822» может относиться ко времени написания приведенного далее фрагмента «Тавриды». Не было ли это накануне дуэли Пушкина с Зубовым? (См. коммент. к главе Шестой, XXIX–XXX). Между прочим, ошибка Якушкина, прочитавшего французское «avr.» как русское «авг.», привела к тому, что некоторые составители сочинений сочли временем написания XXXIII строфы главы Первой «ЕО» или того, что ею впоследствии стало, дату «16 авг.»!
Внизу той же страницы (л. 13 об.) после приведенных цифр идут двенадцать строк стихов, из которых пять последних превратятся в строки 7–10 и 12 строфы XXXIII главы Первой «ЕО»:
За нею по наклону горЯ шел дорогой неизвестной,И примечал мой робкий взорСледы ноги ее прелестной —Зачем не смел ее следовКоснуться жаркими устами,Кропя их жгучими <?> [слезами<?>]
Нет, никогда средь бурных днейМятежной юности моейЯ не желал [с таким] волненьемЛобзать уста младых ЦирцейИ перси, полные томленьем.
Рифмы — babacee ddidi.
Надо отметить, что хотя этот отрывок, несомненно, относится к неоконченной «Тавриде», горная тропа в Крыму (вероятно, над деревней Гурзуф) никак не связана с «грациозными играми» девочки на таганрогском берегу примерно в 300 милях к северо-востоку в другой части России. Речь шла, таким образом, не о том событии, которое описывает в своих мемуарах Мария Волконская; этот хрустальный башмачок — не с ее ножки; возможно, он подошел бы Екатерине, но это всего лишь догадка, основанная на том, что Пушкин был увлечен ею, живя три недели в Гурзуфе. В действительности же, важно, как мы сейчас увидим (поскольку должны прервать историю XXXIII строфы главы Первой, чтобы представить третью даму), что часть строфы «ЕО» Пушкин взял из фрагмента, находящегося внизу л. 13 об., превратив крымские горы в одесское побережье.
Теперь мы можем обратиться к даме, которая особенно занимала мысли нашего поэта в 1824 г. Третья претендентка на роль Дамы Моря — графиня Елизавета (Elise) Воронцова (или Woronzoff, как тогда писали эту фамилию, следуя ужасной немецкой моде восемнадцатого столетия), красавица-полячка, жена новороссийского генерал-губернатора, к канцелярии которого в Одессе был приписан Пушкин. Роман между Пушкиным и графиней Воронцовой (урожденной графиней Браницкой, 1792–1880) зашел, по-видимому, не слишком далеко и продолжался недолго. Она приехала в Одессу (из Белой Церкви, имения Браницких в Киевской губернии) 6 сент. 1823 г. (Пушкин к тому времени прожил в Одессе уже около двух месяцев). Она была на последнем месяце беременности; и хотя в любовных историях того времени таким мелочам значения не придавалось, Пушкин, кажется, заинтересовался ею только в ноябре того года. Наиболее страстный период ухаживаний Пушкина продолжался до середины июня 1824 г. при демоническом потворстве ее любовника Александра Раевского, который, как говорили, использовал своего друга Пушкина в качестве громоотвода; негодование обманутого мужа, впрочем, было бы не слишком бурным: у Воронцова были свои любовные делишки. Поэт рисует ее профиль на полях черновиков, начиная со строфы XXIII главы Первой (см. мои коммент. к этой строфе); он возникает затем рядом с концом строфы XXIII (см. коммент.) и началом строфы XXIV главы Второй. Она отплыла на яхте в Крым 14 июня 1824 г. и возвратилась в Одессу лишь 25 июля. Через неделю (31 июля) Пушкин уехал в Михайловское (см. коммент. к «Путешествию Онегина», XXX, 13). Они переписывались всю осень этого года, после чего наш поэт погрузился в ряд более или менее сомнительных интриг с разными дамами семейства Осиповых — Вульф (см. коммент. к главе Пятой, XXXII, 11).
