Пьер Бурдье - О телевидении и журналистике
Итак, агенты, вовлеченные в три указанных универсума, выполняют работу по экспликации неявных практических принципов наименования, по их систематизации и приведению в порядок (или как в религиозном поле, в состояние некоей систематичности). Далее, они ведут борьбу за навязывание этих принципон, а потому борьба за монополию легитимного символического насилия является борьбой за символическое господство. Я обращаюсь к этимологии слова тех, предлагаемой Э. Бенвонистом в очень хорошей книге «Словарь индоевропейских институтов»: гех принадлежит к группе гедеге, что означает управлять, направля ть, и одна из основных функций ко роля — это гедеге fines, установление границ, как Ромул своей сохой. Одна из функций таксономий — определение кто входит в класс, а кто остается вне его, деление на своих и чужих. К примеру, одна из драм современной политической борьбы состоит в том, что с момента вторжения в поле политики нового участника — Национального фронта — принцип деления на национальное и иностранное оказался повсеместно навязанным всем агентам поля, в ущерб принципу, который раньше казался доминирующим — оппозиции между богатыми и бедными («Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»).
Теперь, после беглого перечисления общих ставок, я перехожу к анализу специфической логики каждого поля. Поле политики явным образом утверждает себя в качестве того, кто призван говорить что есть социальный мир. Ставкой в дискуссии двух политиков, атакующих друг друга с помощью цифр, является представление своего видения политического мира как обоснованного: основанного на объективности, поскольку обладает реальными референтами и укорешюго в социальной реальности, поскольку оно подтверждается теми, кто принимает его на свой сче т и отстаивает. Другими словами, спекулятивная идея становится форс-идеей в силу способности поля политики к мобилизации людей, через присвоение ими предложенных принципов видения. Если я скажу: «Все бедные выходите завтра на площадь Согласия!», — и все бедные сбегутся, то мое высказывание подтвердится и окажется, что я создал сильную группу, которая своим существованием подтверждает сформулированное мной утверждение. Конфликты по поводу численности манифестаций (три миллиона по подсчетам демонстрантов, 300 тысяч по подсчетам полиции) дают пример символической борьбы за навязывание определенного способа видения мира. Оно находит свое подтверждение в том, что все те, кто его разделяют — нризнают его действительность, узаконивают, подтверждают его силу уже самим фактом того, что принимают его и действуют соответственно. 1 Связывание определения мира — это уже сам по себе акт мобилизации, направленный на утверждение или изменение отношений силы. Моя идея становится форс-идей благодаря силе, которую она проявляет, когда навязывается как принцип видения. Истинной идее можно противопоставить только опровержение, тогда как форс-идее можно противопоставить другую форс-идею, способную мобилизовать встречную силу и встречную манифестацию. Политика ость борьба за навязывание легитимного принципа видения и деления, доминирующего и признанного как заслуживающий этого, т. е. исполненного символическим насилием.
Итак, какие свойства следуют из того, что политический универсум является полем? Во-первых, это означает, что основанием предлагаемых для плебисцита и внешнего одобрения точек зрения по большей мере является само поле, конкуренция между агентами, индивидуальными и коллективными, вовлеченными в поле. Из этого следует, например, — и это всегда удивляет — что наиболее сильная политическая борьба происходит между наиболее близкими в политическом пространстве партиями, сектами, направлениями, течениями, движениями. Поскольку в поле политики речь идет о накоплении символической власти навязывания верований, признанных принципов видения, поскольку для навязывания этих принципов веры необходимо заслужить и получит}) доверие, накопить капитал доверия, авторитета, специфического авторитета, частично идущего от производимого им самим результата, и, наконец, поскольку символический капитал, которым обладает агент в поле поли тики является в некоторой мере капиталом различающим и дифференцирующим, то нет ничего более опасного для держателя символического капитала, чем его alter ego — того, кто предлагает программу, способную лишить обладателя капи тала самого его существования, то есть различия.
Существовать в поле, в поле литературы, в художественном поле — значит различаться. Можно сказать, что интеллектуал, как любой феномен, существует через различие с другими интеллектуалами. Перестать различаться — это проблема центра к поле политики — значит перес тать существовать, и нет ничего более опасного, чем сходство, растворяющее вас в тождестве. Тогда становится видно, что находясь в оппозиции, два полюса получают взаимную выгоду. В пределе их единственным содержанием может быть одно только отношение оппозиции. (Можно даже наблюдать, что бывают такие состояния литературного поля, когда остается лишь оппозиция между старыми/молодыми, опытными/новичками — оппозиция практически пустая).
Я упомянул, что три указанных поля имеют одну и ту же ставку: навязывание легитимного видения социального мира. Хотят они этого или нет, знают они об этом или нет, но социологи тоже вмешиваются в эту игру. Например, если я вмешиваюсь в борьбу регионалистов за определение границ — борьбу вида гех, по Бонвенисту: существует Окситания или нет? Когда вместо того, чтобы рассматривать Окситанию как объект, я занимаю позицию в борьбе за ее существование или несуществование, считая при этом, что даю научное решение, то на деле, хочу я того или нет, я участвую в разрешении политического спора. Частично гетерономия социологов происходит от искушения быть действительным арбитром в политической борьбе («я вам скажу, что существует не три класса, как говорит Маркс, а четыре»; «я вам скажу, что Окситания не является настоящим регионом, поскольку, чтобы быть регионом, необходимо четыре критерия, а она имеет лишь три»; «я вам скажу, что в пригородах живут не исламисты, а ассимилированные североафриканцы»®…). То есть выступать в роли, которой ждут от них журналиоы. Социолог, отвечающий в интервью на вопрос о существовании или несуществовании Окситании, получит патент на научность, если он скажет журналисту, то есть читателю газеты, то что тот от него ждет («это настоящий социолог, потому что он говорит именно то, что я считаю верным»). И социологи не могут устоять перед соблазном этой роли по ратификации.
Поле социальных наук не предназначено для того, чтобы вмешиваться в борьбу за навязывание доминирующего видения социального мира. И все же оно это делает настолько, насколько его результаты становятся непосредственно инструментами борьбы. С другой стороны, поле социальных наук, как и любое другое поле, структурировано в соответствии с уровнем автономии вовлеченных в него институтов или агентов, а потому эпистемологический разрыв, о котором часто говорят вслед за Г. Башляром, в основе своей является разрывом с социальным заказом, с социальными ожиданиями, окружающими некоторый набор проблем. Например, подписание контракта для исследователя в социальных науках — очень серьезная и деликатная операция, это эпистемологическая процедура, которая редко воспринимается таким образом. Так, заказ государства в области социологии — отметим, что очень значительная часть денег, получаемых социологами, идет от государства — такой заказ, как и заказ мецената художднику в эпоху Кватроченто, заключает программу в некоторые рамки. Художники должны были бороться в течение нескольких веков, чтобы освободиться от заказа и навязать свою автономию, право использовать цвета по своему усмотрению, право выбирать хотя бы манеру письма, если им указывают краски, право выбирать сюжет, изображать или нет заказчика, представлять его на коленях или стоя, крупным планом или нет. К сожалению, социологи, историки и т. д. не все и не всегда достигают такого уровня сознания, которого добились художники с эпохи Кватроченто. Они еще не научились так заключать контракты, чтобы защищать свое знание предмета, свою собственную компетенцию — то, что выступает условием их автономии. Социологи должны научиться отстаивать свою свободу конструировать объект так, как они ого понимают, и самим определять программу. Инструменты, к которым я обращаюсь, например, понятие поля, служат инструментами не только эпистемологического, но и социального разрыва.
Почему я считаю важным говорить о поле журналистики? Потому что, как мне кажется (и здесь можно увидеть помимо научной, гражданскую функцию этого подхода), в последние годы поло журналистики, именно как поле (это не «власть журналистов»), оказывает все большее давление на другие поля. Если говорить о символическом производстве, то на поле социальных наук (в том числе и на философию) и на поле политики. Сюда можно было бы добавить поле естественных наук, поскольку желая достичь признания, которое становится все более и более необходимым для получения кредитов, кокграктов и т. д., ученые тоже должны вступать в конкуренцию за признание, которое может быть даровано лишь средствами массовой информации. Как большинство полей: театра, литературы и т. д., — поле журналист ики имеет, как мы видим, очень слабую автономию. Оно структурировано на основе оппозиции между двумя полюсами: наиболее чистые, наиболее независимые от государственной власти, политической и экономической власти, и наиболее зависимые от этих видов власти, наиболее коммерческие. Предлагаемая мной гипотеза (очень хорошо доказанная) состоит в том, что поле журналистики, которое становится все более и более гетерономным, т. е. все более и более подчиненным политическим и экономическим требованиям, (в аспекте экономики в основном через измерение аудитории), — что это поле все больше и больше навязывает свои требования всем остальным и, особенно, полям культурного производства, полю социальных наук, философии и т. п., а также нолю политики.
