Николай Добролюбов - Стихотворения Юлии Жадовской
Не подумайте, чтоб это была сентиментальность, желание выставить себя непонятого, непризнанною и т. п. Нет, в стихотворениях Жадовской видна действительная грусть, и, сколько мы можем догадываться по некоторым пьесам, грусть эта происходит из источника более глубокого, нежели какие-нибудь мечтательные или личные раздражения. Ее сердце, ее ум действительно наполнены горькими думами, которых не хочет или не умеет разделять современное общество. Ее стремления, ее требования слишком обширны и высоки, и не мудрено, что многие бегут от поэтического призыва души, страдающей не только за себя, но и за других и с увлечением говорящей:
Говорят, придет пора,Будет легче человеку,Много пользы и добраСветит будущему веку!..
Что им, этим толпам людей, холодных и расчетливых, до того будущего, которое принесет много добра человеку! До того ли им!
Бесстрастны, суетны и вялы,Без пользы для страны родной,Они, лениво и устало,Идут избитою тропой……Для их души одна потреба —Чтоб сытым быть, покойно спать…Зато не дастся им от небаПризваний высших благодать[8].
Это сознание пустоты и ничтожности окружающего света составляет уже не гремушку самолюбия, не каприз сердца, а действительное страдание, которое может понять всякий мыслящий человек. Прочтите хоть это стихотворение:
Нет, никогда поклонничеством низкимЯ покровительства и славы не куплю,И лести я ни дальним и ни близкимИз уст моих постыдно не пролью.Пред тем, что я всегда глубоко презирала,Пред чем порой дрожат достойные – увы!Пред знатью гордою, пред роскошью нахалаЯ не склоню свободной головы.Пройду своим путем, хоть горестно, но честно,Любя свою страну, любя родной народ,И, может быть, к моей могиле неизвестнойБедняк иль друг со вздохом подойдет.На то, что скажет он, на то, о чем помыслит,Я, верно, отзовусь бессмертною душой…Нет, верьте, лживый свет не знает и не смыслит,Какое счастье быть всегда самим собой!
Скажите, сентиментальность ли это? Призрачные ли это страдания? Нет, ничего не может быть существеннее этого горя, которое приводит человека к поэтической мечте, что он найдет наконец сочувствие – после смерти… Нет этого сочувствия при жизни, и нечего добиваться его от людей, нечего раскрывать им свои душевные раны. Надо удалить свое сердце от житейского шума, надо очистить себя от мелочей людских и остаться наедине с своей душой, с ее воспоминаниями и горем, – вот к чему приходит поэт, хранящий святыню души своей. Он говорит:
Не святотатствуй, не грешиВо храме собственной души.Поверь, молиться невозможноПри кликах суетных и ложныхПустых, ничтожных торгашей,Средь пошлых сплетен и речей.Очисти храм бичом познанья,Всю эту ветошь изгони,Тогда, пред алтарем призванья,С мольбой колена преклони…
Поэтическая душа верна своему решению: она не повергает своей тоски на суд людей. Она, улыбаясь, слушает пустой разговор, когда на сердце тяжело и грустно;
Как часто слушаю ничтожный разговорС участием притворным я и ложным!Вниманье полное изображает взор,Но мысли далеко, и на сердце тревожно…Как часто я смеюсь, тогда как из очейГотовы слезы жаркие катиться…[9]
Скрытность эта тоже тяжела:
О, как трудно, грустно и обидноМне скрывать всю боль сердечных ран! —
восклицает г-жа Жадовская в одном стихотворении. Она даже не надеется на свою твердость, она спрашивает себя:
Как-то справлюсь я с моею ролью?Как-то слезы, горе утаю?Как-то скрою от людей и светаЯ печаль душевную мою?
И какою-то безотрадно-грустною покорностью судьбе звучит ответ ее на этот вопрос:
Ничего, немножко только воли,И исчезнут слезы на глазах,Ничего… еще одно усилье, —И мелькнет улыбка на устах!..[10]
«Но что же за причина страданья? Что тревожит сердце поэта среди веселого общества?» – Мало ли бывает причин страданья, читатель! Наш мир – не блаженный эдем, и немало горя выпадает на долю людей, умевших отличить добро от зла. Скажите, разве не законная причина страданья, например, такая мысль:
Чем ярче шумный пир, беседа веселей,Тем на душе твоей печальной тяжелей,Язвительнее боль сердечного недуга,И голос дальнего, оставленного другаМне внятней слышится.Ах, бледный и худой,Я вижу образ твой, измученный нуждой!Среди довольных лиц, средь гула ликованья,Он мне является с печатию страданья,Оставленной на нем бесплодною борьбойС врагами, бедностью и самою судьбой!Быть может, в этот час, когда за ужин пышныйИду я, средь других, моей стопой неслышной,Ты, голоден и слаб, в отчаяньи немом,Лежишь один, в слезах, на чердаке глухом;А я тебе помочь не в силах и не властна!И, полная тоски глубокой и безгласной,Я никну головой, не слыша ничего,Под гнетом тайного унынья моего,Средь этой ветреной себялюбивой знати,Готовая рыдать неловко и некстати…
Много подобных горьких мыслей может таиться под наружным спокойствием, среди безумного светского веселья, где нет родной души, которая могла бы откликнуться на тайное, внутреннее горе. Все в этом свете заставляет сердце сжиматься и скрывать свои раны, все веет таким неприветным равнодушием. Что за дело людям, стремящимся по дороге веселья, до израненного путника, лежащего при пути?
Их много мимо шло… но что ж? никто из нихНе думал облегчить тяжелых ран моих;Иной бы и желал, да вдаль его манилаЖитейской суеты губительная сила;Иных пугал вид ран и мой тяжелый стон…
Но найдется же наконец хоть одна душа, которая почувствует сострадание к несчастному; найдется этот ближний, которого напрасно ждет страдалец в толпе мимоходящих людей. И нашлась одна такая душа, нашлось это участие для страдальца:
И вот пришел один, склонился надо мнойИ слезы мне отер спасительной рукой.Он был неведом мне, но полн святой любовью,Текущею из ран не погнушался кровью…Он взял меня с собой и помогал мне сам,И лил на раны мне целительный бальзам[11].
Надолго остается в душе страдальца образ этого ближнего-утешителя. Легко может случиться, что простое ощущение благодарности превратится в чувство более глубокое и вызовет взаимное чувство. Тогда, что бы ни случилось, но сердце бедного труженика, отверженного светом, сохранит навсегда тихое и светлое, – хотя в грустное, может быть, – воспоминание о том, в ком хоть однажды встретило оно теплое, родное участье. На людей, имеющих подобные воспоминания или умеющих понимать их, должны сильно подействовать некоторые из стихотворений г-жи Жадовской. Нам кажется, например, что к жизни многих может быть применено прекрасное описание, составляющее вторую половину стихотворения! «Никто не виноват». Мы решаемся выписать вполне это стихотворение:
Никто из нас, никто не виноват,Ни ты, ни я: судьба уж так решила!Судьба страшна, всесильна, говорят;Она и нас с тобою разлучила.Не виноват, мой друг, не виноват и ты,Что на душе твоей любовь остыла;И я не виновата, что мечтыБезумной юности так долго сохранила,Что светятся они отрадно предо мной,Повсюду следуют за мной неотразимоИ что над этой грустной пустотойГорит любовь звездой неугасимой…Ах, эта жизнь своею тишинойМеня томит, как страшное виденье!Как будто смерть летает надо мной…Желанна буря мне, как грешнику спасенье.Вот что теперь на память мне пришлоИз детства дней, почти забытых мною:Поляну помню я; на ней рослоЦветов так много яркою весною;Но не весенние душистые цветыМеня туда, ребенка, привлекали.Среди поляны той два дерева стояли,И сладостно шептали их листы,И мерно ветви их зеленые кивали.Они росли одно к другому близко; ноНикак коснуться не могли друг друга, —Знать, было так судьбою суждено.Вот поднялась однажды туча с югаИ близилась. В молчании ждалаЕе усталая природа. ТоропливоЛетали птицы; спряталась пчела;Замолк деревьев разговор шумливый…И грянул гром, и полил дождь ручьем.Я видела, как бурный вихорь жадноМоих любимцев охватил, – как после,Сомкнув их ветви, вырвал беспощадноОн с корнем одного и бросил далеко…С тех пор всегда, малютке, мне казалось,Что уцелевшее страдает глубоко,Что утром не росой, слезами обливалось;Что счастие его навек отравлено,Что, бедное, все бури ждет оно…
Мы выписали это стихотворение, между прочим, и для того, что в нем довольно ярко выступает один из недостатков, который, вероятно, всегда много мешал н будет мешать блестящему успеху стихотворений г-жи Жадовской. Это – недостаток отделки, небрежность и шероховатость стиха. По нашему мнению, недостаток этот не мешает быть стихотворению прекрасным и истинно поэтическим; но все-таки и мы признаемся, что лучше бы было, если бы среди рифмованных стихов не встречалось стиха без рифмы; если бы стих не оканчивался на но в рифму – суждено; если бы союзы уж, вот и др. употреблялись с большею осторожностью, и пр. Мы так привыкли теперь к совершенной гладкости и плавности стиха, что малейшая шероховатость производит на нас уже неприятное впечатление. А в стихах г-жи Жадовской небрежность отделки доходит до того, что иногда даже ударения ставятся довольно произвольно: это обстоятельство весьма важно для нашего стиха, которого вся звучность основана на ударениях. Вместе с тем читатели заметят в приведенном стихотворении ту, подходящую к прозе, простоту выражения, которая составляет особенность стиха г-жи Жадовской. Перечтите описание приближения бури: тут нет живописных выражений вроде тех, которыми приобрели себе славу некоторые из наших поэтов. Нет тут ни «дымящихся небес», ни «молнии бразды, рассыпающейся огнем пурпурным по тучам бурным», ни «клубящейся мглы», – все совершенно просто. При переложении этого описания в прозу не было бы надобности изменять ни одного выражения. Нам это кажется большим достоинством; но многие в этом спокойствии и простоте описания видят недостаток объективности в таланте г-жи Жадовской. Для нее явления природы, говорят они, сами по себе не имеют никакого значения; ее привлекает не красота или величие этих явлений, а то, что они имеют известный характер, соответствующий внутреннему настроению ее духа. Замечание это справедливо, но, по нашему мнению, оно прилагается, в большей или меньшей степени, ко всякому поэту. Совершенно объективных поэтов быть не может; совершенно объективны могут быть только математические выкладки да разные сведения из натуральной истории, статистики и т. п. В поэзии вопрос может быть только о большей или меньшей степени субъективности, и нам кажется, что различие этих степеней само по себе не может служить доказательством ни недостатка, ни силы поэтического таланта. Если хорошо восхищаться бархатом лугов и запахом черемухи младой, если весело отдыхать под липою густою и смотреть, как облаками разукрасилася даль, или стоять неподвижно, в далекие звезды вглядясь, то отчего же не будет столько же хорошо – прислушиваться к внутренним движениям собственной души, передавать субъективную жизнь своего сердца? Вам могут нравиться пейзажи, но это не мешает мне любить жанристов или портретную живопись. Что же касается до того, что талант г-жи Жадовской не в пейзажах, – это, мы полагаем, успели уже заметить читатели даже из тех выписок, которые мы привели.
