Николай Добролюбов - Утро. Литературный сборник
Читатели видят, что персонажи г. Погодина умеют выражаться красноречиво. Но чтобы они вполне могли оценить, к созданию какого красноречия способен г. Погодин, представляем им два места из речей самого Петра. Узнав о заговоре Алексея, Петр ходит по комнате (историческая черта!), а потом, остановившись, с жаром проговаривает стихов пятьдесят, из коих последние таковы:
Я чувствую: кровь закипает в жилах,Грудь поднимается, и тяжелеетРука, и напрягаются все мышцы.Я наполняюсь силой, наполняюсь.Подайте же мне партию его!Подайте мне ее сюда. СкорееЯ голову срублю одним ей махом,[2] —Я раздавлю, я задушу ее.Я разотру шипящую ехиднуВ своей руке и прах ее развeю:Подайте ж и его ко мне, злодея,Последнюю надежду темной силы!Где он? где он? Ко мне! скорей, живогоЯ разорву на части.
В это самое время вводят царевича Алексея; Петр бросается к нему, но вдруг останавливается в смущении и произносит:
Он – мой сын…
Драматический эффект выходит сильный, вроде знаменитого «qu'il mourut». [3] Но в настоящее время русское сердце уже не поражается подобными кликами; оно может нынче сочувствовать только возгласам вроде: «Надо крикнуть на всю Россию, что пора искоренить зло с корнями»,{11} или: «Я становой пристав и потому не могу изменить своим убеждениям…»{12} Вот если бы г. Погодин основал свою трагедию на том, что Петр распекает Меньшикова за взяточничество, то она имела бы несомненный успех в современном русском обществе…
В настоящее время не многие, вероятно, придут в умиление даже от следующих слов, обращаемых Петром к своему сыну, младенцу Петру, лежащему на руках у Екатерины:
Царь будущий!Петруша! знаешь ли, что в этот часРешается судьба твоя, судьбаРоссии всей, которая надолгоПод власть твою, быть может, достается.О, если бы тебе я с сим наследствомМог передать свою любовь, свой пламень!С какою б радостью я согласилсяХоть в кабалу идти на целый век,Ко шведам, туркам, дьяволу… на муку!Пойдешь ли по следам моим ты, друг мой,Возлюбленный сын сердца моего,Сын Катеньки моей неоцененной?Подвигнется ли при тебе Россия,Которая теперь лишь шевелитьсяВсем телом под моим дыханьем стала?Исполнишь ли мои ты мысли, планы?Исполни их, мой друг! – Любовь к отчизнеЧистейшая, и опыт многолетний,И труд, и размышление ночноеВнушили их, – и ты, благословенный,Сойдешь в историю, а я на том уж светеВозвеселюся духом о РоссииИ радости святой слезами смоюТо едкое, то жгучее пятно,Которое теперь, как ржа, садитсяНа сердце онемелое мое.(Плачет. – Потом устремляет к небу глаза, наполненные слезами, и, положив руку на сердце, говорит)О господи! за все мои труды,За дни и ночи безо сна, за голод,За жажду, пот и кровь, – награду эту,Даруй награду эту, милосердый!(Бросается целовать младенца.)
За этот монолог г. Погодин стяжал бы себе в 1831 году почетное место рядом с г. Кукольником; о нем сказали бы, что он в драматической поэзии – то же, что Марлинский в эпической, а Бенедиктов в лирической… Сказать это, впрочем, можно и теперь; только теперь такой отзыв имеет уже не то значение, что прежде… И место рядом с г. Кукольником – увы! – не считается уже ныне столь почетным, как прежде…
Зато по другой части, по обнародованию исторических материалов, старая редакция «Москвитянина» отличилась и в «Утре» так же, как отличалась в «Москвитянине». Г-н Погодин напечатал в сборнике две записки Татищева: 1) «Произвольное и согласное рассуждение и мнение собравшегося шляхетства русского о правлении государственном»; 2) «Напомнение на присланное росписание высоких и нижних государственных и земских правительств». Особенно любопытна первая записка, в которой Татищев восстает на беззаконный образ действий тогдашней аристократии, рассуждая о следующих четырех предметах (стр. 370):
1) По кончине государя безнаследствениого, имеет ли кто над народом власть повелевать?
2) Кто в таком случае может каков закон или обычай застарелый переменить и новый учинить?
3) Ежели нужно нам самовластное древнее правительство переменить, то прежде рассудить, какое по состоянию народа и положению за лучшее?
4) Кому и каким порядком оное учреждение сочинить?
На первые два вопроса Татищев отвечает, что никто не может властвовать и давать законы по смерти государя, не оставившего наследников, до тех пор, пока не будет избран новый государь. Высшим сановникам государь вручает от себя часть власти, как свое представительство в известных отраслях управления; но законы все исходят только от него, и по смерти его «власть оных (вельмож) пресекается, а остаются равны вообще народ в их прежнем стане, и никто ни над каким ни малейшей власти не имеет, доколе последовавший государь оных паки утвердит или, отреша, иных определит». Таким образом, до утверждения нового государя при всех прежних властях остается только та доля исполнительной власти, какая была им предоставлена по прежним распоряжениям… Новых же порядков установить никто не может, – разве общенародное соизволение. Все это говорит Татищев к тому, что сановники поступили беззаконно и преступно, «дерзнувши собою единовластительство отставить, а ввести аристократию».
На третий вопрос – о перемене правительства, Татищев отвечает очень пространно. Сначала он излагает общие свои понятия о трех родах правления, утверждая, что демократия «в единственных градех или весьма тесных областях с пользою употребиться может; в областях же, хотя из неколиких градов состоящих, но от нападений неприятельских безопасных, как-то на островах и пр., может аристократическое быть полезно»; но что «великие и пространные государства для многих соседей завидующих никоторым из объявленных правиться не могут; особливо где народ не довольно учением просвещен и за страх, а не из благонравия или познания пользы и вреда закон хранят; – в таковых не иначе как само– или единовластие потребно». Затем он приводит примеры разных государств, говоря, между прочим, что «Испания, Франция, Россия, издревле Турецкое, Персидское, Индейское, Китайское, яко великие государства, не могут иначе правиться, как самовластьем». Переходя наконец к определению того, какое из трех правлений всех лучше для нашего государства, Татищев говорит, что демократия не годится по причине величины государства, аристократия же нас «довольно вредом приключенным научила: для сего нужно исторически прежде бывшее воспомянуть». В воспоминаниях прежде бывшего Татищев является безусловным приверженцем того, что у новейших публицистов называется централизациею власти; но «воспоминания» его любопытны, как образчик того, на какой степени развития были у нас политические знания 130 лет тому назад. Мы приводим одно место из записки Татищева, и читатели, конечно, согласятся, что в наше время, несмотря на страшный прогресс, провозвещенный нашими публицистами, много еще найдется людей, не дошедших и до той степени логичности и широты взгляда, какие обнаруживает Татищев.
Заметивши, что Русь процветала до введения удельной системы, Татищев продолжает (стр. 373):
Как скоро великие князи детей своих равно стали делить, и оные удельные, не повинуяся великим князям, ввели аристократию, а потом несогласиями друг друга разоряли, и сделались великие князи бессильны, тогда татары, нашед, всеми обладали; литовцы бывшую под властию многую часть от государства отторгнули. И так пребывало государство в рабстве татарском более двух сот лет.
Иоанн Великий осмелился ту аристократию истребить. Многие княжения присовокупи, паки монархию восставил и, усилився, не токмо власть татарскую низвергнул, но многие земли у них и Литвы, ово сам, ово сын его, возвратил. И так государство прежнюю свою честь и безопасность приобрело, что продолжалось до смерти Годунова.
По низвержении Лжедимитрия, коварное избрание Шуйского и зависть в том Голицына и других привели на новое беспутство: взять на государя запись, которою всю власть, у государя отняв, себе похитили, подобно как и ныне; но что из того последовало? Крайнее государства разорение. Поляки и шведы многие древние русские пределы отторгнули и овладели.
Царя Михаила Феодоровича хотя избрание было порядочно всенародное, да с такою же записью, чрез что он не мог ничего учинить, но рад был покою.
Царь Алексий Михайлович, получа случай самому в Польше войском управлять и чрез то силою паки часть самовластия возврати, многие пределы от Польши возвратил; и если бы ему властолюбивый Никон патриарх не воспрепятствовал, то б, конечно, более пользы государство его самовластием приобрело.
Петр Великий все оное усугубил и большую, нежели его предки, себе и государству самовластием честь, славу и пользу принес, как то весь свет может засвидетельствовать; и посему довольно всяк благорассудный видеть может, колико самовластное правительство у нас всех прочих полезнее, а прочие опасны. Не видели ль мы, как при самовластном, но молодом и от правления внутреннего удалившемся монархе велику власть имеющие Мазепа действительно, а Гагарин намерением подданства отложиться дерзнули? Ежели же кто то рассуждает, что единовластное правительство весьма тяжко и, 1-е, единому человеку великую власть над всем народом дать не безопасно; ибо как бы мудр, справедлив, кроток и прилежен ни был, беспогрешен же и во всем достаточен быть не может; коль паче когда страстям своим даст волю, то нужно наглым, неправым насилиям и гублениям неповинных происходить. 2-е. Когда он изберет во временщики кого, то оный равно самовластен и еще из зависти более других губит, особливо если подлородный или иноземец, то наипаче знатных и заслуживших государству ненавидит, гонит и губит, а себе ненасытно имения собирает. 3-е. Вымышленная свирепым царем Иоанном Васильевичем тайная канцелярия в стыд и поношение пред благорассудными народами, а государству разорение; ибо за едино неосторожно сказанное слово пытают, казнят и детей невинных имения лишают.
