Виссарион Белинский - Литературный разговор, подслушанный в книжной лавке
Б. Однакож, согласитесь, что язык у Гоголя часто грешит против грамматики.
А. Соглашаюсь; а вы за это согласитесь, что не рецензенту же «Библиотеки для чтения» упрекать его в этом. Я далек от того, чтобы ставить Гоголю в защиту неправильность языка,{5} которая тем досаднее, что у него она явно происходит не от незнания, а от небрежности, от нерасположения потрудиться лишнюю четверть часа над написанной страницей.{6} Но у Гоголя есть нечто такое, что заставляет не замечать небрежности его языка, – есть слог. Гоголь не пишет, а рисует; его изображения дышат живыми красками действительности. Видишь и слышишь их. Каждое слово, каждая фраза резко, определенно, рельефно выражает у него мысль, и тщетно бы хотели вы придумать другое слово или другую фразу для выражения этой мысли. Это значит иметь слог, который имеют только великие писатели и о котором рассуждать так же не дело «Библиотеки для чтения», как и рассуждать о русском языке, которого она не знает, что можно доказать из каждой ее страницы, наполненной всяческих обмолвок против духа языка, ошибок против его грамматики, барбаризмов, солецизмов и, в особенности, полонизмов.
Б. Это совершенная правда: г. Греч давно это доказал в своей брошюре – помните?.. Я ведь и сам вижу, что грамматические-то обвинения все выдуманы; но рецензент так смело колет ими и так смешно умеет их выставлять, что тем более дивишься его неподражаемому остроумию… Впрочем, если грамматические нападки рецензента для вас и ложны, и пусты, и скучны, перестанем говорить о них, перейдем к другим пунктам обвинений, которые, надеюсь, будут посущественнее. Мне любопытно узнать, что-то вы на них скажете.
А. Да что же и говорить мне, если вся рецензия устремлена против слога?..
Б. Нет, не против одного слога, но и против дурного тона сочинения, так некстати названного «поэмою»; против странной претензии автора видеть представителей и героев русской жизни в людях низких и глупых; против высокого мнения о самом себе со стороны автора, который, по таланту, не может стать наряду даже с Поль-де-Коком… Что касается до меня, я со всем этим соглашаюсь только вполовину, потому что, как хочет «Библиотека для чтения», а по моему мнению, и Гоголь чего-нибудь да стоит. И потому повторяю: я держусь середины…
А. Что рецензент насмехается над словом «поэма» в приложении к «Мертвым душам», это происходит оттого, что он не понимает значения слова «поэма». Как видно из его намеков поэма непременно должна воспевать народ в лице ее героев. Может быть, «Мертвые души» и названы поэмою в этом значении; но произнести какой-нибудь суд над ними в этом отношении можно только тогда, когда выйдут две остальные части поэмы.
Б. Рецензент сам говорит об этом в конце рецензии…
А. Да, но сперва разругав за это поэму, в начале и середине рецензии… Что касается до меня лично, я пока готов принять слово «поэма» в отношении к «Мертвым душам» за равнозначительное слову «творение». В этом значении всякое произведение поэзии есть поэма – и ода, и песня, и трагедия, и комедия. Но не в этом дело, а в том, что, опираясь на слово «поэма», стоящем в заглавии сочинения Гоголя, рецензент очень наивно и очень невинно силится бросить на автора не совсем прохладную тень неуважения будто бы к русскому обществу, которого репутация так дорога сердцу рецензенту, не знающего русского языка и русской грамматики… Иначе как же вы поймете «тонкие» намеки рецензенту на то, что автор «Мертвых душ» будто бы «при каждом неблаговидном случае наводит речь на русских». Какой же этот «неблаговидный случай»? – Автор просит у читателей извинения за то, что знакомит их с Петрушкою и Селифаном, людьми Чичикова, «зная по опыту, как неохотно они знакомятся с низкими сословиями». Но чтоб уяснить это с умыслом затемненное рецензентом дело, – вот «Мертвые души» – я прочту вам из них все это место, из которого рецензент взял только то, что нужно было ему для его цели. Выслушайте:
«Таков уже русский человек: страсть сильная зазнаться с тем, который бы хотя одним чином был его повыше, и шапочное знакомство с графом или князем для него лучше всяких тесных дружеских отношений. Автор даже опасается за своего героя, который только коллежский советник. Надворные советники, может быть, и познакомятся с ним, но те, которые подобрались уже к чинам генеральским, те, бог весть, может быть, даже бросят один из тех презрительных взглядов, которые бросаются гордо человеком на все, что ни пресмыкается у ног его, или, что еще хуже, может быть, пройдут убийственным для автора невниманием».
Итак, очевидно, что автор, с свойственным ему юмором, и притом очень деликатно, кольнул слабость нашего общества к знакомству с чинами и отличиями, а не людьми. Во-первых, это правда; во-вторых, это особенно не унижает русских перед другими народами, особенно, например, перед немцами, которые отчаянно больны чиноманиею, хотя и далеко обогнали нас в цивилизации и просвещении; в-третьих, Петрушка и Селифан послужили для автора только предлогом к нападениям на чиноманию, и он совсем не думал упрекать русское общество за то, что оно не хочет знаться с кучерами и лакеями. Судите же после этого, из какого светлого источника вытекло негодование не знающего по-русски рецензента, негодование, которым так преисполнены эти его строки:
«Помилуйте! вскрикивает почтеннейший (гостинодворский эпитет!) читатель, не отнимая пальцев от своего почтеннейшего носа (острота!), который он имеет обыкновение зажимать от таких воздухов (острота и грамматическая ошибка!): что вы это, с вашим поэтом, при каждом неблаговидном случае, наводите речь на русских! В чем и за что вы беспрерывно их обвиняете? Да они очень хорошо делают, что не хотят знакомиться с вашими нечистыми героями, от которых я сам принужден поминутно закрывать нос и глаза рукою. Если порядочные русские неохотно сближаются с людьми низкого сословия, причиною этого должен быть распространившийся между ними благородный вкус к изяществу, опрятности, образованным ощущениям, а не мнимый народный порок, не всеобщая спесь, не безрассудная гордость. Над чем вы тут насмехаетесь? – Куда норовите свои эпиграммы! (не по-русски!) Страсть зазнаться!.. Да чтобы по случаю Петрушки упрекать целый народ в страсти зазнаваться (у Гоголя: зазнаться с тем, кто хотя одним чином повыше – это рецензентом выключено, а глагол «зазнаться» поворочен на глагол «зазнаваться»!!..), надо предположить, будто весь народ ничем не лучше этого грубого и грязного человека и только понапрасну, из гордости, не узнает в нем себе равного! Но это неправда. Вы систематически унижаете русских людей. Я (о!..) этого не люблю, и не хочу слушать. Я сам. обожаю чистоту. Ваши зловонные картины поселяют во мне отвращение…»
Итак, скажите же: где у Гоголя все это есть, и о том ли, то ли говорит он, на что восстал рецензент? Нет, это уже не «пыхтенье»: это что-то вроде придирок известного рода…
Б. Оно так; я не скажу, чтоб это было хорошо; но зато как зло, как ловко, мастерски!..
А. Да, видно, что мастер своего дела. Но об этом довольно: по одному судите и обо всем, тем более что наш рецензент умеет быть верен себе.
Б. Ну, а насчет дурного тона, сальных картин, грязных изображений – что вы скажете насчет всего этого? Право, «Мертвые души» как будто писаны для сидельцев в мучных лавках…
А. И, однакож, их читает и ими восхищается высший свет и не находит в них дурного тона, плоскостей и сальности. Авторитет большого света в этом случае безусловно неоспорим. В нападке рецензента на дурной тон «Мертвых душ» я узнаю того же опытного мастера оттенять неприятные ему литературные репутации. Правда, к этому орудию против Гоголя не раз прибегали уже и другие обожатели и знатоки хорошего тона, еще задолго до появления бонтонно-«пыхтящей» рецензии. И хотя эти другие ратовали с тою же целию и вследствие тех же причин, однако они были искреннее в своих нападках на дурной тон, потому что в простоте мещанской светскости они не шутя считают неприличным то, что в большом свете нисколько не считается неприличным. Но наш рецензент очень хорошо понимает, что и для чего он делает. Хорошо зная невинную слабость средних кругов русского общества слишком заботиться о приличиях неведомого и недоступного им большого света, он не пропустит случая попробовать ухватиться за эту чувствительную струну.
Б. Я вижу, что даже и поклонники Гоголя не чужды замашки нападать на целое общество…
А. Нисколько. Франция в отношении к светской общественности, без всякого сомнения, первое государство в мире. Однакож и там центр светскости и высшего тона находится в Париже, и именно в двух пунктах: в последнем убежище легитимизма, Сен-Жерменском предместии и в новой мещанской аристократии, при дворе. Все прочие слои общества суть только более или менее верные отражения этих первообразов светской общественности. Смешно и нелепо было бы видеть унижение всего общества в весьма обыкновенной и правдивой фразе, что истинный хороший тон царствует в высшем петербургском кругу и что средние круги общества часто добровольно делаются смешными, считая и себя «большим светом» и стараясь копировать с образца, который они видят издали, на гуляньях и в каретах, проездом по улице. Нет никакого унижения, когда вам скажут (если вы этого не знаете сами), что нигде нет столько пустых претензий, изысканности, чопорности, а следовательно, и дурного тона, как в этих средних кругах, почему-то считающих себя в каких-то отношениях с «большим светом», который для них есть истинная terra incognita[2]. Так как в них нет ничего своего, то все чужое, которым дышат они, переходит у них в карикатуру: развязность и свобода высшего общества – в наглость, приличие – в чопорность, вежливость – в церемонность, любезность – в гостинодворский тон. Я именно говорю о средних кругах. Если вы знаете хорошо наших помещиков, согласитесь со мною, что между ними нередко встречаются прекрасные исключения: в их домах вы не найдете того, что называется «высшим светом», но найдете благородный тон, благородную простоту обращения, истинную образованность, которая так редка и в «высшем свете». В них есть свое, оттого они и не пародируют других; они берут от большого света свое, не принимая от него чуждого им или не соответствующего их средствам и положению. Наше общество еще так молодо, так еще не установилось и не приняло общего характера, что такие прекрасные исключения представляются только в семействах, в отдельных домах, а не в целом сословии, пестром и разнохарактерном. И причина таких прекрасных исключений состоит именно в том, что домы, о которых я говорю, имеют свое собственное значение и не принадлежат к тому, что называется «средними кругами»: это аристократия наших провинций. Под средним кругом должно разуметь преимущественно чиновничество столиц и губернских городов – это плодородное поле, с которого даже и низшие таланты, чем талант Гоголя, сбирают такую обильную жатву. Вот их-то и имела в виду рецензия. Но что же плоского и грязного находит рецензент у Гоголя? – Портреты Петрушки и Селифана, запахи (говоря его не русским языком!), описание двора Коробочки, в котором свинья с семейством, рывшаяся в куче сора и мимоходом заевшая цыпленка, особенно неприятно подействовала на его светскую разборчивость. Что же бы сказал он, прочитав известную басню Крылова, где свинья играет главную роль… «Грязь на грязи!» восклицает «почтеннейший», чистоплотный рецензент…
