Виссарион Белинский - Новые досуги Федора Слепушкина

Виссарион Григорьевич Белинский

Новые досуги Федора Слепушкина

НОВЫЕ ДОСУГИ ФЕДОРА СЛЕПУШКИНА. Санкт-Петербург. В тип. императорской Российской академии. 1840. В 8-ю д. л. 107 стр.

Поэзия есть дар природы; чтоб быть поэтом, надо родиться поэтом, но научиться или выучиться быть поэтом – невозможно. Это старая истина, которая давно уже всем известна; но, кажется, еще не всем известно, что писать рифмованною и размеренною по правилам стихосложения прозою и быть поэтом – совсем не одно и то же. Странное дело! Ведь и это истина старая, которую очень бойко выскажут вам даже те самые люди, которые на деле грешат против нее. Но вот здесь-то и видно различие между отвлеченною мыслию и истинным знанием: первая есть, как сказал Шекспиров Гамлет, «слова, слова, слова»;[1] а второе – мысль, осуществляющаяся в деле. Многие говорят о поэзии, словно по книге, – так и видно, что твердо заучили наизусть не одну пиитику; а спросите, каких поэтов и какие именно сочинения они любят или не любят, – и вы увидите, что такое «слова, слова, слова»! Так, например, у нас были люди, которые громко-прегромко рассуждали об искусстве по «высшим взглядам»; судя по их смелости и по звучности их фраз, вы могли подумать, что они и в самом деле знают искусство, как свои пять пальцев. К довершению очарования, вы узнаёте, что они и сами поэты, то есть пишут повести, романы, драмы; читаете их – и видите, что все их высшие взгляды на искусство – «слова, слова, слова», потому что только грубое неразумение, а вследствие его и грубое неуважение к искусству и жалкая посредственность могли породить таких чудищ…[2]

Что поэзия есть не плод науки, а счастливый дар природы, – этому лучшим доказательством Кольцов, и по сю пору прасол, и по сю пору не знающий русской орфографии. Что делать? русской, как и всякой орфографии, можно выучиться и не выучиться, смотря по обстоятельствам и условиям внешней жизни человека, так же, как и быть или не быть прасолом; но нельзя не иметь глубокого духа, непосредственно обнимающего все, что от духа, пламенного сердца, на все родственно отзывающегося, и роскошной фантазии, превращающей в живые поэтические образы всякую живую поэтическую мысль, – нельзя их не иметь, если природа дала их вам, точно так же, как нельзя их приобресть ни трудом, ни учением, ни деньгами, если природа отказала вам в них. И посмотрите, какою глубокою художественною жизнию веет от девственных, простодушных вдохновений поэта-прасола! Задумывается ли он над явлениями природы, и тщетно ища в себе ответа на внутренние вопросы, восклицает:

О гори, лампада,Ярче пред распятьем!Тяжелы мне думы —Сладостна молитва![3]

Или, в пламенной молитве, у неба просит разрешения замогильной тайны бытия:

Спаситель, спаситель!Чиста моя вера,Как пламень молитвы;Но, боже, и вереМогила темна!..Что слух мой заменит?Потухшие очи?Глубокое чувствоОстывшего сердца?Что будет жизнь духаБез этого сердца?..[4]

Или, когда уединенная могила среди безбрежной степи вызывает его поэтические мечты, – везде какая полнота чувства, какое ощутительное присутствие мысли, какие поэтические образы, какая энергия и мощь и, вместе, простота в выражении, и со всем тем, какая народность – этот отпечаток ума глубокого и сильного, но не развитого образованием и заключенного в магическом круге своей непосредственности и девственной простоте! И какие вопросы тревожат этот заключенный в самом себе дух!.. Боже мой! да много ли на свете профессоров и докторов истории, прав, которые бы хоть подозревали и возможность подобных вопросов!.. А когда он передает вам поэзию простого быта, жизнь ваших меньших братиий, с их страстями и мечтами, горем и радостью, как глубоко он истинен в каждом чувстве, в каждой картине, в каждой черте! Какая простота, сжатость, молниеносная сила в его изображениях! Какое русское разгулье, какая могучая удаль, как все широко и необъятно! Какие чисто русские образы, какая чисто русская речь! Вот крестьянин, который, от измены своей суженой —

Пошел к людям за помочью —Люди с смехом отвернулися;На могилу к отцу, к матери —Не встают они на голос мой![5]

Души сильные сильно и страдают: а можно ли вернее этого выразить страдание сильной и притом заключенной в своей естественности души:

Пала грусть-тоска глубокаяНа кручинную головушку,Мучит душу мука страшная,Вон из тела душа просится!

Но души сильные могучи и в самом отчаянии и как бы в нем же самом находят и выход свой из него:

В ночь под бурей я коня седлал,Без дороги в путь отправился —Горе мыкать, жизнью тешиться,С злою долей переведаться!

Перечтите его «Деревенскую беду», «Лес» – и подивитесь этой богатырской силе могучего духа! И какое разнообразие даже в самом однообразии его поэзии! Вот нежная, грустная жалоба девушки, насильно отданной за немилого:

Поздно, родные,Обвинять судьбу,Ворожить, гадать,Сулить радости!Пусть из-за моряКорабли плывут,Пущай золотоНа пол сыплется:Не расти травеПосле осени,Не цвести цветамЗимой по снегу![6]

Крестьянину отец его милой отказал в ее руке, и он дивится своей бесталанности:

У меня ль плечоШире дедова,Грудь высокаяМоей матушки;На лице моемКровь отцовскаяВ молоке зажглаЗорю красную;Кудри черныеЛежат скобкою;Что работаю —Все мне спорится…Да в несчастный день,В бесталанный час,Без сорочки яРодился да свет!..[7]

Он говорит, что его манит не богатство ее отца:

Пускай дом его —Чаша полная:Я ее хочу,Я по ней грущу.Лицо белое,Заря алая,Щеки полные,Глаза темные —Свели молодцаС ума-разума!

Он хочет отточить косу и идти в дальнюю сторону, чтобы заработать деньгу:

Ты прости, село,Прости, староста:В края дальниеПойдет молодец,Что вниз по Дону,По набережью.Хороши стоятТам слободушки,Степь широкаяДалеко вокруг,Широко лежитИ ковыль-травойРасстилается.Ах ты, степь моя,Степь привольная!Широко ты, степь,Пораскинулась,К морю ЧерномуПонад вынулась!

Какая бесконечность, смелость, широкость, какое русское разгулье и какая поэтическая красота в этих образах! Вот она, простодушная, девственная и могучая народная поэзия. Вот она, задушевная песнь великого таланта, замкнутого в естественной непосредственности, не вышедшего из себя развитием, не подозревающего своей богатырской мощи! Найдите хоть одно ложное чувство, хоть одно выражение, которого бы не мог сказать крестьянин!..

Совсем не то представляют собою стихотворения г. Слепушкина. Он уж теперь держится своей сферы, описывает нам крестьян; но эти крестьяне как-то похожи на пастушков и пастушек гг. Флориана и Панаева[8] или на тех крестьян и крестьянок, которые пляшут в дивертисманах на сцене театра. Г-н Слепушкин явился в то время, когда уменье подбирать рифмы считалось талантом и доставляло известность даже и образованным людям: тем больший интерес возбудил крестьянин-самоучка[9]. Но и тогда нашлись люди, которые не видели в его стихах существенного – поэзии;[10] а теперь… В стихах г. Слепушкина виден умный, благородно мыслящий и образованный не по-крестьянски человек, которого нельзя не уважать, – но не поэт. Ничего и похожего на поэзию нет в его стихах: ни одного поэтического образа, хотя мера стихов везде соблюдена верно, а рифмы подобраны правильно. Очевидно, что его поэзия – не дар природы, а плод образованности выше его состояния. Если барство еще не дает права на талант, то и крестьянство не дает его. Понять правила стихосложения, читать поэтов, любить поэзию и даже быть человеком с поэтического душою, с чувством, с умом – все это еще не значит быть самому поэтом. Вот, кажется, где ошибка г. Слепушкина. Так ошибались в своем призвании многие, даже имевшие еще большее право подозревать в себе талант…

Мы выписывали из Кольцова, – выпишем и из г. Слепушкина; пусть сравнят и посудят. Вот начало первой пьесы:

День светлый, солнце золотоеВ лучах плывет по высоте;Яснеет небо голубое!Шумит сад Летний в красоте,Петром Великим насажденный!Там липы вековые, кленыЛелеет ветер полдневой;Над царственной рекой НевойПетровский шпиль горит звездой,Высоко голубок летает,А на гранитном берегуЛюбовь семейная гуляет[11].

Какое вялое, холодное и водяное описание! Не есть ли это довольно плохая проза с полубогатыми рифмами? Но вот вам поэзия деревенского быта, вот завещание умирающего крестьянина внуку: