Константин Фрумкин - Полдень, XXI век. Журнал Бориса Стругацкого. 2010. № 5
Дайдзиро не боялся призраков. Его брат, Господин Наследник, был старше на три года и все же во время их общих уроков вздрагивал при каждом порыве восточного ветра. Восточный ветер нес запах белых ирисов со старого дворцового кладбища. Сам Дайдзиро в детстве не раз потешался над Его Сиятельством братом, перекладывая страницы учебников рисунками Хиросумы или зловещими строками Такаси-но Акихито. Эти двое так и норовили поведать миру о кладбищенских ведьмах и демонах и о заблудших душах, подстерегавших одиноких прохожих в поздний час на лесной дороге. Духу полагался желтый фонарик, чей помаргивающий свет вполне мог завести доверчивого путника в могилу. Сам Дайдзиро, сбежав от нянек, долгие ночи проводил на кладбище, среди белых огоньков могильных ирисов и высокой травы. Одежда его насквозь промокала от росы, но увидеть хотя бы одного завалящего духа так и не удалось.
Принц улыбнулся былому и приблизился к небольшому фонтанчику. Зеленоватая вода оставила на дне бассейна темную накипь, наросты, миниатюрные сталагмиты. К воде склонилась старая ива, чья морщинистая кора помнила прикосновения тысяч рук. Юноше неожиданно захотелось прижаться лбом к старому дереву, как желалось в детстве — но было совершенно невозможно — прижаться к кимоно Госпожи Матери. Вместо объятия Дайдзиро оторвал узкий листок, растер между пальцами, поднес к носу — и с облаком едва ощутимого запаха всплыл первый вопрос. «Что ты любишь больше всего?»
На глаза принца чуть не навернулись слезы, хотя это было бы совершенно постыдно. Дайдзиро упрямо мотнул головой, заставляя грусть опуститься туда, где ей самое место — на дно души, на самое потаенное дно. Однако грусть не желала подчиняться и болталась мутноватой взвесью. Юноша вспомнил, как о вопросах рассказывал учитель.
«Они просты, — говорил Акира, — просты, как первые слова, произнесенные ребенком, — а ответить на них сложнее всего. Что тебе дороже всего на свете? Если задумаешься, непременно потеряешься и уйдешь ни с чем, поэтому отвечай не раздумывая».
«А что ответили вы, сэнсэй?»
Мастер улыбнулся.
«Для меня это оказалось легко. Смех моей матери, когда она купала меня маленького и брызгала с ладони водой. Воспоминание об этом смехе. Единственное, что я сохранил от нее, понимаешь, Дайдзи? Мне многое дорого — и вот это небо, и черствая лепешка, которой поделится чабан в горах, и запах моей женщины, и моя музыка, многое, очень многое — но есть одно, с чем я никогда не соглашусь расстаться».
Сэнсэй поражал Дайдзиро своей прямотой, которая в первые месяцы знакомства казалась даже нарочитой. Так пристало говорить простолюдину, сыну рыбака, но никак не племяннику Министра Правой руки, восьмому в ряду наследников на престол. И лишь потом, когда учитель после долгих уговоров согласился взять юношу с собой, в свои ори — в ори Первого Солнца, где все казалось проще, даже льющийся с неба желтый свет… Где люди часто входили в комнаты учителя не стучась — да и не было у них времени на стук и на церемонии, а порой и комнат не было — комнатушки, сараи, подвальные конуры, палатка на склоне холма, землянка, где со стен капало и лежанку заменял прорытый в стене уступ… И учитель встречал входящих улыбкой или резким кивком, протягивал им кружку чая, говорил о нужном быстрыми, отрывистыми фразами… Как же Дайдзиро завидовал ему тогда!
А сейчас, если бывший ученик правильно сумеет ответить на вопросы, ему и самому предстоит путешествие. В одиночку. На самую грань отчаяния. Потому что только там, в горячке боя, в безнадежности, прижавшись спиной к камням последнего укрепления, — только там и только там он сумеет закончить мистерию великого мастера.
«Что ты любишь больше всего?»
Дайдзиро снова растер листок между ладоней. Он боготворил своего учителя, его музыку, его стихи, созданную им живую ткань ши-майне. Он любит небо, перечеркнутое журавлиными стаями, хруст молодого ледка под каблуком, изморось на ветвях, темноту комнат, шорох, смех, скрип, дыхание. Он любит Мисаки… Любит ли?
Их последняя встреча обернулась ссорой, а потом примирением, и каким примирением!
Фрейлина вдовствующей императрицы, Фуджимару-но Мисаки не блистала красотой и была на пять лет старше принца. Ее холодное набеленное личико вечно пряталось за темными пластинками веера, и лишь иногда быстрый взгляд из-за изображенной на веере пары танцующих журавлей обжигал собравшихся мужчин. Репутация леди Мисаки при дворе была не из лучших. Завистницы шипели ей вслед, более высокородные красавицы презрительно улыбались. Мисаки сочиняла стихи. Писала и прозу. Ночью по коридору, ведущему в покои фрейлины, скользили тени. В ее маленьком садике росла махровая пушистая сирень, и все в комнатах госпожи Фуджимару обволакивал запах сирени, приторный и чуть маслянистый. Запах задерживался на одежде, лип к рукам. Ее ори тоже пахла сиренью и была чуть слаще, чем хотелось бы Дайдзиро, — та последняя капля сладости, которая дает горечь в послевкусии. Его собственная ори была янтарно-оранжевой и имела вкус горного меда, меда, настоявшегося в кувшине, меда гречишного, который, как известно, темнее и горше липового или цветочного.
Когда Дайдзиро, оставив оружие у порога — неспокойные времена даже по дворцу заставляли ходить с катаной и сето, — шагнул за расписанную журавлями ширму, Мисаки сидела на циновке и водила по листку рисовой бумаги кисточкой. Давно забытое искусство каллиграфического письма. Когда-то, в Первом Мире, благородным дамам полагалось быть сведущими в искусстве написания иероглифов, но все меняется — и сейчас кисточку в тушь обмакивали разве что соскучившиеся от безделья фрейлины старой императрицы. В Малом Дворце, куда время от времени наведывалась веселая свита молодой принцессы, развлечения были куда более шумными и изысканными.
Мисаки подняла тонкое личико, гневно сверкнула глазами, и Дайдзиро сразу понял, что любовница не в настроении. Он даже заподозрил было, что у женщины нечистые дни, когда ори замутняется течением отработавшей свое крови, — но дело, как выяснилось, оказалось вовсе не в самочувствии госпожи Фуджимару.
— Ты действительно решил последовать за Акирой?
Принц присел на циновку, расправил кимоно и вздохнул. Мисаки не одобряла его увлечения ши-майне, а уж тем более его намерения закончить последнюю мистерию сэнсэя.
— Вряд ли мне удастся последовать за учителем. Его ори закрылась, когда он отказался вернуться. Я лишь хочу создать похожую ситуацию — безнадежный бой, дело правое, но заведомо проигрышное.
Мисаки свела аккуратно выщипанные брови к переносице.
— Ты хочешь проиграть?
— Я должен следовать духу первой части. Сэнсэй пытался выразить красоту отчаяния, благородство поражения.
Губы женщины презрительно скривились.
— Не вижу ничего благородного в поражении.
Она в раздражении отбросила кисточку, и та отлетела в угол, оставив на циновке несколько темных капель.
— Я не понимала и не понимаю вашего восхищения Акирой Бишамоном, Ваше Высочество, — процедила Мисаки.
Когда она переходила на формальное обращение, дело пахло крупной ссорой.
— Учитель был гением.
— Гением — возможно. Но он был слабым человеком и привил вам эту слабость, как ведьмы прививают росток омелы к чужому ори и питаются за счет погибающей жизни.
— С каких это пор вы уверовали в ведьм, луноликая? — осведомился Дайдзиро.
— Не переводите разговор на другую тему, — нетерпеливо перебила любовница. — Я давно хотела вам сказать… Я видела, как вас огорчило решение Акиры остаться в ори. Однако, по моему разумению, там ему самое и место. Ваше же место здесь, у престола, который столь шаток…
— Я всего лишь второй в ряду наследования, и Его Сиятельство брат не жалуется на здоровье.
— Я просила вас — не перебивать!
Она стукнула кулачком о циновку с неожиданной и пугающей силой. Чернильница подпрыгнула, и Дайдзиро с удивлением уставился на побелевшие от напряжения костяшки возлюбленной. Принц давно уже понял, что Мисаки — отнюдь не легкий стрекозиный блеск, не хрупкий цветок сливы, который дрожит и вянет от прикосновения даже самых ласковых солнечных лучей, — короче, совсем не то, за что женщина пыталась себя выдать. И все же подобной вспышки ничто не предвещало.
— Я говорю вам, — прошипела фрейлина, — Акира был или дураком, или трусом, или и тем, и другим. Он стоял близко к трону, и у него был талант, великий талант. Вы даже не в состоянии понять, насколько огромный. Женщин не допускают на мистерии, но я сумею пройти туда, куда мне надо. Я стояла на галерее, я слушала его «Оду Первому Солнцу», я видела, как из пустоты возникают огни. Такие же огни он мог зажечь в сердцах тех, кто прислушивался к его словам, — например, в вашем. Однако господин Акира предпочел тешиться пустыми иллюзиями, играть в чужие жизни…
