Анатолий Луначарский - Том 2. Советская литература
Результатом является, конечно, то, что социал-демократический кандидат порывает с буржуазией и раскрывает ее козни.
Впрочем, нет, т. Киршон заставляет оного социал-демократа рехнуться, сделаться слабоумным, утверждать, будто бы убийство провокатора, произведенное в его квартире коммунистами, сделано им самим.
Совершенно ясно, что все это — нагромождение одной нелепости на другую. Проистекает вся эта искусственность оттого, что т. Киршон выдумал свой сюжет из головы, приблизительно и схематично.
Как мы уже сказали, действующие лица являются масками. Мать, отправляющая или помогающая отправить на смертную казнь своего сына под влиянием проповеди католического священника, лишена всякой правдивости. Кто знает, как работают католики Германии среди рабочих, как они вкрадчивы и «либеральны», как они абсолютно не похожи на шиллеровского великого инквизитора11, — тот, конечно, может только пожать плечами перед дешевыми страхами и ужасами, заимствованными из старых книжек, перед этими трафаретными представлениями о духовниках и преданных им безвольных овечках.
Между прочим, вся эта комбинация, остающаяся нелепой, несмотря на превосходную игру артистки Бирман12, бросает, кроме того, весьма скверный свет на коммунистов. Подумайте: целая семья коммунистов — и не рядовых, а вождей — имеет в своей среде такую женщину. Если уже оказалось, что целая семья коммунистов за десяток лет не сумела уравновесить проповедей попа и отнять у него жену и мать, то неужели они могли бы допустить, чтобы эта женщина, заведомо безвольный и злостный агент врага, оставалась самым интимным образом в их среде? Если мне заметят, что бывают такие семьи, то я скажу, что это очень плохие коммунистические семьи и что вряд ли из них происходят настоящие герои и вожди.
Я не могу разбираться дальше в разных подробностях. Игра артистов была превосходна. Тов. Берсенев, например, создает великолепную фигуру социал-демократического редактора Зольдтке. Но драматургу не приходит в голову спросить себя и показать зрителям, как же этакий «чисто шиллеровский» злодей и негодяй, как Зольдтке, являясь в то же время, очевидно, типичным для руководителей социал-демократии, ухитряется держать вокруг себя большинство пролетариата? Ибо в этой «вчерашней Германии», которую изобразил т. Киршон, большинство пролетариата группировалось вокруг социал-демократии.
Изобразить низость социал-демократии, низость действительно исторически неслыханную — вещь не такая простая.
Если бы это были просто обнаженные прохвосты и явные мерзавцы, то коммунисты уже давным-давно вырвали бы из-под их власти своих кровных братьев — пролетариев.
Повторяю, не слишком трудно доказать, что т. Киршон в приведенной нами цитате, характеризующей «советские пьесы первого периода», попадает не в бровь, а в глаз своей последней пьесе.
И — резюмируя:
Если т. Киршон хотел нам дать схематическую агитационную пьесу на нужную тему, на которую другие по тем или иным причинам не пишут, то он выполнил свой долг. Не его вина, что нарисованная им схема из-за большого сдвига на Западе перестала быть похожей даже как схема.
Но если т. Киршон думает, что он в своем «Суде» дал как раз образчик пьесы, лишенной тех недостатков, которые делают «советские пьесы первого периода» недолговечными, то он ошибается.
Я не очень допускаю возможность такой ошибки. Для этого т. Киршон слишком сознательный драматург. Нам кажется, однако, что он мог бы оставить другим, после того как он выполнил свой непосредственный долг, писать в собственном смысле слова злободневные пьески, вроде тех, которыми переполнены были французские театры времен Великой революции, и что он мог бы сейчас, в полную меру своих способностей, создать пьесу современную и долговечную.
Впервые напечатано в журнале «Литературный критик», 1934, № 2, февраль.
Написано и подготовлено автором к печати в 1933 году.
По первоначальному (неосуществленному) замыслу статья должна была входить в качестве второго письма в цикл писем о театре (см. т. 3 наст. изд.).
Печатается по тексту журнала.
На каком этапе развития мы находимся*
Литература наша переживает некоторые болезни роста. Это конечно, не мрачный кризис оскудения, не какая-нибудь болезнь, грозящая самой жизни, — это именно недомогание вследствие бурного роста, слишком быстрого перехода к новой стадии развития.
Гораздо точнее, чем когда бы то ни было в прошлом, определены теперь цели и метод советской литературы, гораздо свободнее и органичнее организуется теперь весь наш писательский коллектив, гораздо более чувствуются в нем согласие, единство и — что всего важнее — количественно и качественно растет наша продукция.
Но тогда о каком недомогании говорите вы, — спросит нас читатель. — Судя по вашим словам, это скорее полнейший расцвет!
Да, дорогой читатель, мы переживаем расцвет литературы, вернее — утро, зарю расцвета, потому что подлинный расцвет, кульминация нашей советской литературы еще далеко впереди. Но и о недомогании, о болезнях роста мы говорим не зря.
Литература растет, но потребность в ее помощи, в художественном освещении жизни растет еще быстрее. Нашему обществу хочется, чтобы художники литературы не только ярко и богато отобразили для читателя небывалые картины нашей героической жизни с ее светом и тенями, но чтобы они подняли литературу до роли одной из сил, руководящих процессом выработки новой человеческой личности, нового коллектива, нового жизненного уклада.
Между тем литература еще не достигла такой степени зрелости, она находится еще в некотором отроческом возрасте, ограниченность которого можно преодолеть и должно преодолеть.
Прежде всего, писатели наши стоят на разном уровне сознательности. Если мы допустим, что пролетарский писатель обладает всей полнотой марксистско-ленинского сознания (а это не для всех их и не во всем верно), то беспартийные союзники окажутся стоящими как бы на разных ступенях довольно длинной лестницы. Конечно, совсем внизу лестницы, так сказать — ниже ее первой ступени стоят люди чужие, может быть, даже враждебные, но, во всяком случае, мы не отталкиваем от себя тех, которые стоят довольно далеко от ее вершины, но которые движутся по лестнице вверх.
Однако можно ли требовать от писателей, которые, скажем, полусознательны, чтобы они мгновенно превратились в законченных пролетарских писателей? Что, кроме фальши, получилось бы в результате такого требования? Нет, пусть писатель говорит правду о своих переживаниях, о себе, о том, как он видит все окружающее. Эта правда, однако, не будет полной правдой, не будет нашей правдой: это будет какая-то полуправда, это будет правда, сказанная человеком, находящимся еще в пути к правде. Но как раз полное изъяснение такой правды даст нам возможность понять точно самый процесс проникновения пролетарской сознательности во всю толщу советской общественности.
Пока в нашей литературе еще много такой полуправды: сомнений, борений, непонимания, наивного реализма, отражающего вещи не в их движении, а в их, подчас темном, настоящем. А до тех пор, пока это так, мы будем переживать вышеупомянутые недомогания — эти страдания роста нашей литературы.
Останавливаясь на тех сторонах «муки роста», которые представляются нам наиболее важными, приходится упомянуть еще об одном.
Говорят: форма и содержание — едины. Это очень верно, но это верно для некоторого состояния искусства данного класса. Пока класс молод — художники его ищут адекватной формы для своего совершенно нового содержания, но вовсе не сразу они ее находят. То они вливают свое новое идейное и эмоциональное вино в старые мехи художественных форм предшествующих культур, то, в силу классового инстинкта отталкиваясь от достижений врага, ищут совершенно нового, небывалого и на первых порах находят зеленое, неуклюжее, нарочитое.
А старые классы — наоборот: они богаты формальными достижениями, гордятся ими, выдвигают форму на самый первый план, но не имеют больше живого содержания, они изжили свои настоящие жизненные соки, и их произведения, — иногда привлекательные и эффектные внешне, — внутренне гнилы и пусты.
Современная буржуазная литература на Западе переживает в этом смысле старческий кризис выхолощенного формализма. Мы находимся в процессе искания…
Всякое общество, говорят нам, имеет литературу, какую заслуживает. Нет. Наше быстро и могуче растущее общество заслуживает литературы лучшей, чем та, какую оно имеет. Но оно не может предоставить литературе изживать свои искания, свои борения, как ей это удастся. Общество должно помочь литературе не только профессиональной критикой, но путем отзывчивого участия всех общественных организаций и читателей во всех ее переживаниях.
