Георгий Адамович - Литературные беседы. Книга вторая ("Звено": 1926-1928)
И как любила! Поэтический Петербург 1912 и двух-трех позднейших лет без Анны Ахматовой нельзя себе и представить. По-видимому, не так уж все в нем было ничтожно и «пакостно».
* * *В. Талин с сочувствием пишет о Блоке, который держался в стороне от всяких «дегенеративных» кружков, хмурился, не ободрял, опасался… О Блоке надо бы говорить с большой осторожностью, а еще лучше о нем пока помолчать. Блок кончил такой катастрофой, таким «провалом и тупиком», что, очевидно, в нем с самого начала было что-то неблагополучно. Во всяком случае, блоковский жизненный «путь» никуда его не привел…
По свидетельствам В. Талина — очень правдоподобным — Блок давал добродетельные советы Есенину. Уже не возвести ли Есенина в образцы: «вот как жить надо!»
* * *В июле 1921 года, дня за два—за три до его ареста, Гумилев в разговоре произнес слова, очень меня тогда поразившие. Мы беседовали именно на те темы, которых теперь коснулась З. Н. Гиппиус. Гумилев с убеждением сказал:
— Я четыре года жил в Париже… Андре Жид ввел меня в парижские литературные круги. В Лондоне я провел два вечера с Честертоном… По сравнению с предвоенным Петербургом, все это «чуть–чуть провинция».
Я привожу эти слова без комментария, как свидетельство «мужа». В Гумилеве не было и тени глупого русского бахвальства, «у нас, в матушке-России, все лучше». Он говорил удивленно, почти грустно.
* * *Я предупредил, что защищать «мальчиков и девочек» не собираюсь. Для защиты эти полувоспоминания, полумысли явно недостаточны. Конечно, их можно было бы пополнить и связать в одно целое. В конце концов, может быть, придется и «осудить» — очень возможно! Но вместе с «мальчиками и девочками» придется тогда осудить очень многое в русской жизни, — и очень дорогое некоторым из неосужденных.
< «ОМУТНИНСКАЯ СТОРОНА» А. ЯВИЧА >
В «Красной нови» есть отдел, называющийся «От земли и городов»: письма с мест дневники, документы, материалы, одним словом, литература, не претендующая на художественность. Почти всегда отдел этот интереснее всех остальных.
Когда возмущаешься современной советской беллетристикой, когда утверждаешь, что она в большинстве случаев удручающе плоха, плоска, груба, нет-нет да и услышишь в ответ: «Вы оторваны от России. Вы не любите и не понимаете ее. Вы чрезмерно брезгливы»… Или: «Новый быт, новые формы жизни. Отсюда новая литература, которая вас оскорбляет, вас пугает. Пеняйте на себя!» И многое другое слышишь — в этом же роде, в этом же духе, сказанное со злым огоньком в глазах или кривой усмешкой.
Отвечать на эти речи с целью переубедить человека — бесполезно. Самая постановка возражения-обвинения — «вы оторваны от России» — обнаруживает такую бездну наивности и дерзости, что просто руки опускаются. Кто кому в этих делах судия? Кто знает, оторван ли другой от России, забыл ли он ее? Где признаки — красный паспорт в кармане, или словечки «даешь», «на ять», «что надо», или всхлипывания да причитания «Русь моя, матушка, Рассеюшка, уж вот как я тебя люблю, вот уж как помню»? Если бы действительно Россия только в этом и выражалась, то, надо признаться, не грех было бы от нее и отречься. К счастью нашему, это не так.
И именно потому, что это не так, нельзя принять и нельзя вынести нашу новейшую беллетристику, за двумя или тремя исключениями в ней. Мне часто приходится писать на эти темы и потому я, во избежание повторений, назову исключения. Никакой самонадеянности с моей стороны тут, кажется, нет, никаких дипломов я раздавать не собираюсь и возможность ошибки сознаю. На мой взгляд надо выделить: Бабеля, талант не крупный, но глубокий, очень «горький и чистый»; затем Леонова, который, пожалуй, даровитее Бабеля, но находится еще в состоянии брожения; затем Зощенко… «Tout le reste est litterature». Конечно, в этот список не вошли старшие: из них Ал. Толстого, что бы он ни написал, каких бы глупостей ни наговорил, каким бы Хлестаковым ни размахнулся, читаешь всегда с невольным восхищением и даже трепетом, как огромное, перворазрядное дарование, подлинно «Божией милостью»… К старшим же надо причислить Пантелеймона Романова, о котором я, правду сказать, не имею мнения и о котором вообще нельзя еще иметь мнение.
Иногда Романов бесспорно хорош: точен, меток, выразителен. Но тут же рядом, в той же книжке, в том же журнале он так сер и скучен, так отдает смесью Шеллера-Михайлова с каким-то развязным канцеляристом, что не веришь: неужели это тот же Романов? Недавно вышла книга умная, сдержанная. Но «Вопросы пола» или другую его дребедень нет сил читать. Романов — типичнейший фотограф, не только по приемам изображения, но и по писательской участи своей. Неудачно щелкнет затвором, не так наведет аппарат, и снимок никуда не годится, все смазано и скривлено. Верить ему, как верят художнику, нельзя.
Однако прогулка по садам российской словесности и обозрение советской беллетристики завело бы нас далеко. Вернемся к теме. Именно потому, что Россия неизменно влечет нас (кажется, это один из редких случаев, когда можно без недоразумения и нелепицы сказать «мы», «нас»), — мы отказываемся признать художественно-беллетристических лжецов и болтунов, от ее лица, о ней, про нее исписывающих десятки печатных листов в месяц. Именно потому документы и простые описания, «корреспонденции с мест» и дневники в тысячу раз интереснее всех теперешних повестей вместе взятых. Пусть это только «голый фольклор»: в наши времена, когда действительно так многое ломается, меняется, гибнет и рождается, в наши времена лишь обогащаются источники, накапливаются материалы для будущих художеств, — если только им, этим художествам, суждено когда-нибудь настать. И конечно, материалы необычайны, а рядом с ними торопливые попытки уже что-то из этого материала сделать, «что-то дать» кажутся жалкими… Прошлой весной, в той же «Красной нови», в том же отделе, был напечатан дневник девочки-самоубийцы Шуры Голубевой. Я тогда писал о нем. Один большой поэт, которому я — слегка притворно — передавал свои сомнения, не подделан ли этот дневник, не попал ли я со своими восторгами впросак, ответил мне: «Что вы, что вы! Если бы это оказалось подделкой, я немедленно еду в Москву, да прямо в ноги новому гению, ясновидцу. Научи, как жить, как писать…» Очень показательные слова!
В последней книжке «Красной нови» помещена заметка А. Явича «Омутнинская сторона». Это не совсем «бесхитростная» вещь. Цитируется Гете, пускаются в ход умелые метафоры. Но все же в этих очерках есть величавая свежесть.
«Омутнинский уезд, Вятской губернии, о котором говорят с тревогой, называя его омутом и боясь его, как ссылки, по величине своей равен двум Бельгиям. Летом сюда проникнуть нельзя, и только зимой можно побродить по беспредельным болотам. Глухая бедность. Любая волость отстоит от крайнего села своего на сто верст…»
Думается, что «гордый взор иноплеменный» не оценил и не заметил бы этого очерка. Надо многое вспомнить, читая его; без этого он мертв. Надо вспомнить северное бесконечное снежное белое поле, с таким же небом над ним, тишину в поле, всю скудную русскую природу. (Замечания в сторону: Боже, как «запоганили» нашу литературу новейшие беллетристы своим лиризмом и назойливой чувствительностью! Ведь вот пишешь самые простые вещи, снег, поле, тишина, и уже настораживаешься, уже стараешься писать как можно суше, «прозаичнее», чтобы не было похоже на московское изделье!) Сектанты-дырники, верящие в Христа и молящиеся солнцу, мужик-извозчик, недоумевающий, «чего это народ мается, так мается, будто какой огонек неприкаянный… Страшно, говорят жить на земле, тяжко очень, вот и ищут на небе жизнь. Большое сомнение в народе есть…», дремучий лес, который «до самого окияна уходит, а может и окияна нет, кто его разберет…», – пространство, нищета и тревога…
Все это отражает настоящую Россию, от которой мы и за тридевять земель, и за долгие годы не оторваны.
< «ИДУТ КОРАБЛИ» ВЛ. ЛИДИНА. – «ИКС» Е. ЗАМЯТИНА >
1.Нередко встречаешь способных, даже очень способных людей, с именем которых все-таки никаких надежд не свяжешь: нет в них «нутра», нет личности, дара сопротивлениям извне приходящим впечатлениям, дара переработки. За что ни берутся эти люди, все исполняют не плохо, иногда даже безупречно. Но душа — как проходной двор. И это сразу чувствуется. И сразу и навсегда это их обесценивает. Мне кажется, таков Вл. Лидин, писатель не очень юный, довольно известный и несомненно даровитый, но даровитостью «второго сорта», только писательской, нисколько не человеческой… Лидин от рождения обречен быть подражателем, и ему невозможно из этого круга выйти, потому что перестав подражать и перенимать, он превращается в ничто, в ноль. С чужих образцов он списывает искусно, но отними у него эти образцы, и он окажется совершенно беспомощным. Оживить, одушевить слова от себя ему нечем.
