Борис Аверин - Владимир Набоков: pro et contra
Возможно, Набоков просто счел часть материала «Второго приложения» избыточной. Он также мог почувствовать, что хвалебный и откровенно ностальгический тон описания отца передавал слишком свежее чувство утраты. В своих опубликованных произведениях Набоков находит более сдержанные, скрытые способы выражения любви и восхищения своим отцом и глубокого чувства потери. И дополнительной причиной для отказа от «Приложения» и исключения его из публикации «Дара» 1952 года в «Издательстве имени Чехова» могло быть осознание Набоковым — которому способствовал, несомненно, опыт работы в Музее сравнительной зоологии в Гарварде — что в науке о бабочках и в систематике со времен его детства произошел значительный прогресс. Скептическое отношение к некоторым положениям дарвинской теории эволюции, которое могло казаться ультрапередовым в начале века, в послевоенной науке стало распространенным.
Впрочем, по какой бы причине или совокупности причин «Второе приложение» ни было отвергнуто, а вместе с ним идея о тяжелом двухтомном «Даре», сопровождающемся продолжением и приложениями, это не означает, что Набоков не воспользовался этим материалом впоследствии. Идеи и темы, которые кажутся непродуктивными или просто вторичными при ретроспективном взгляде в связи с предшествующим им «Даром», приобретают новую жизненную силу при перспективном взгляде, в связи с его последующими книгами.
Во-первых, это касается научных трудов Набокова. В них автор всегда уверенно преодолевал языковой барьер. С самого начала, со своей первой статьи о крымских бабочках, написанной в 1920 году, когда он был еще студентом Кембриджа, Набоков писал на научные темы всегда и только по-английски[524]. Хотя проблемы лингвистической недоступности, которые в «Приложении» связаны с трудами Годунова-Чердынцева, были несомненно и проблемами, которые сам Набоков преодолевал в своем литературном творчестве, и отражают его сомнения в собственной будущности как русскоязычного писателя, они не имеют отношения к его научной практике. Если его английский в ранних статьях по лепидоптерологии несколько неуклюж и неестествен, то в многочисленных работах, опубликованных в американских и британских журналах после 1940 года, мы видим, как он оттачивает язык, превращая его в тонкий рабочий инструмент, и постепенно заставляет его звучать по-набоковски[525]. Именно в этих журналах мы находим легко перенесенное через языковую границу (а читатель, ищущий в Лондонском музее естественной истории Энтомологическую библиотеку, должен следовать указателю на дверях «направо мимо Дарвина») продолжение печально незавершенной работы Годунова-Чердынцева: практическую демонстрацию его метода, иллюстрацию его таксономических принципов. Не претендуя ни на какую революционную оригинальность, как не претендует на это и Федор, излагая теорию своего отца во «Втором приложении», Набоков просто завершает и воплощает эти идеи в своих описаниях и анализе. Мы видим здесь энтузиазм Годунова-Чердынцева, его терпение и дотошное внимание к детали. И мы видим, как в практической работе воплощается его внимание к размещению лепидоптеры во времени и пространстве. Что касается размещения в пространстве, Набоков расширяет область своих исследований, включая в нее Арктическую, Центрально- и Южно-Американскую, также как и Палеарктическую фауну, учитывая пойманные им самим экземпляры вместе с историческими, хранящимися в музейной коллекции, а также принимая во внимание сведения из специальной литературы.
Хотя Набоков нигде не переносит просто часть текста «Второго приложения» в английскую статью, его словесное и стилистическое эхо можно уловить безошибочно. Например, все «Приложение» пропитано антропоморфной образностью и персонификацией «Природы-Матери» — примеры мы привели выше. В аналогичном ключе он пишет и в лепидоптерологическом журнале в 1941 году:
The powers responsible for the moulding of Mediterranean Lycaenidae seem to be in a state of hectic activity, issuing new forms by the hundred, some of which may be fixed and retained by the secret decrees of nature, others dismissed and lost the very next season[526].
(Силы, ответственные за создание средиземноморской Lycaenidae находятся, кажется, в состоянии бурной активности, производя сотни новых форм, некоторые из которых могут быть закреплены и сохранены секретными декретами природы, другие отброшены и утрачены уже в следующем году.)
А в 1944 году, комментируя псевдолинейное расположение меток на крыльях Lycanidae, Набоков замечает:
…the line may seem very perfect to the eye, but it is the result of those processes and not a «primitive» line which Mother Nature automatically traced with her brush on one butterfly after another as soon as she had stung on the wings[527].
(Линия может на глаз показаться очень совершенной, но это результат тех процессов, а не «примитивная» линия, которую Природа-Мать, замучившись с крыльями, автоматически повторяла своей кистью на одной бабочке за другой.)
Во «Втором приложении» Набоков использует развернутую метафору путешествия, чтобы, во-первых, указать на трудный, обрывистый путь, по которому читатель должен следовать, чтобы понять мысли Годунова-Чердынцева, а во-вторых, чтобы описать огромное путешествие, которое нужно проделать в воображении, чтобы достичь понимания первобытного этапа эволюции (рукопись, 30–31, 39). В статье, написанной в 1945 году, образ путешествия в кресле развертывается в образ машины времени:
Going back still further, a modern taxonomist straddling a Wellsian time machine with the purpose of exploring the Cenozoic era in a «downward» direction would reach a point — presumably in the early Miocene — where he still might find Asiatic butterflies classifiable on modern structural grounds as Lycaenids… On his return journey, however…[528]
(Двигаясь еще дальше назад во времени, современный таксономист, оседлавший уэллсовскую машину времени, чтобы исследовать Ценозойскую эру в «обратном» направлении, достигнет некой точки — предположительно в раннем Миоцене — где сможет еще найти азиатских бабочек, классифицируемых по современным принципам как Lycaenids… Впрочем, возвращаясь обратно…)
Набоков не только использует некоторые образы, но и оживляет свои наблюдения в научных статьях яркими мазками, очень напоминающими рассказы Годунова-Чердынцева о полевой работе и пойманных экземплярах. Хотя поздние тексты Набокова написаны с большим стилистическим блеском, уже его ранние английские описания содержат много примеров изысканного письма. Вот убедительный пример из 1931 года:
On the same day I saw in a leafy tunnel pierced by a sunbeam a Lybithea celtis poised wings spread on a twig, and a few Colias croceus gen. vernalis were flying along the roads. Three days later near a brook I took a beautifully fresh Ch. caliginearia, male, silvery grey and pink, which fluttered weaklf out of a bush, and when in the net crawled about with its wings held rathe in the manner of a Hypena. Subsequently I got other male examples by beating bushes, and also found a pathetic wing in a spider's web[529].
(В тот же день в лиственном туннеле, пронизанным солнечным лучом, я увидел бабочку Lybithea celtis, балансирующую с расправленными крыльями на сучке, а несколько Colias croceus род vernalis летали вдоль тропинок. Три дня спустя у ручья я взял замечательно свежего самца Ch. caliginearia, серебристо-серого с розовым, который, слабо трепеща, вылетел из куста, а оказавшись в сачке, ползал по нему, сложив крылья, как Hypena. Позже, продираясь сквозь кусты, я взял еще несколько самцов и нашел в паутине трогательное крылышко.)
Этот текст можно поставить рядом с отрывком из описаний?! сделанного Годуновым-Чердынцевым:
Мне приходилось наблюдать присутствие одного и того же экземпляра «meleager»'a с одиннадцати утра, когда он уже заседал, до без четверти шесть вечера, когда длинная тень от соседних дубов дотянулась до места, где кроме моего знакомого, да еще нескольких заядлых голубянок, да горсточки золотых адопей, оставалась (с трех часов дня) небольшая компания боярышниц общим видом своим напоминающих не то петушков из бумаги, не то регатту [sic] парусных лодок так и сяк накрененных (рукопись, 16).
А вот два коротких отрывка, написанных в 1950-х:
Every morning the sky would be of an impeccable blue at 6 a. m. when I set out. The first innocent cloudlet would scud across at 7:30 a. m. Bigger fellows with darker bellies would start tampering with the sun around 9 a. m., just as I emerged from the shadow of the cliffs and trees onto good hunting grounds[530].
(Каждый раз в 6 часов утра, когда я отправлялся на охоту, небо было безукоризненно синим. Первое невинное облачко пролетало в 7.30. Типы побольше с более темными брюхами начинали окружать солнце около 9, как только я выходил из тени утесов на хорошие площадки для охоты.)
A couple of days later, acting upon a hunch, I visited a remarkably repulsive-looking willowbog, full of cowmerds and barbed wire, off route 127, and found there a largish form of B. toddi very abundant — in fact, I have never seen it as common anywhere in the west; unfortunately, the specimens, of which I kept a score or so, were mostly faded — and very difficult to capture, their idea of sport being to sail to and fro over the fairly tall sallows that encompassed the many small circular areas… into which the bog was divided by the shrubs[531].
