Сергей Калабухин - По прозвищу «Классик»
Ваше Императорское Высочество, позволите сказать мне со всею откровенностью: я искренно сожалею, что показание моё оскорбило Баранта; я не предполагал этого, не имел этого намерения, но теперь не могу исправить ошибку посредством лжи, до которой никогда не унижался. Ибо, сказав, что выстрелил на воздух, я сказал истину, готов подтвердить оную честным словом, и доказательством может служить то, что на месте дуэли, когда мой секундант, отставной поручик Столыпин подал мне пистолет, я сказал ему именно, что выстрелю на воздух, что и подтвердит он сам.
Чувствуя в полной мере дерзновение моё, я, однако, осмеливаюсь надеяться, что Ваше Императорское Высочество соблаговолите обратить внимание на горестное моё положение и заступлением Вашим восстановить моё доброе имя во мнении Его Императорского Величества и Вашем.
С благоговейною преданностью имею счастие пребыть Вашего Императорского Высочества всепреданнейший
Михаил Лермонтов, Тенгинского пехотного полка поручик».
Портрет А. Столыпина работы Владимира Гау, 1845
Из строк этого письма видно, что никто из участников и свидетелей дуэли не может подтвердить того, что Лермонтов стрелял «на воздух», кроме того самого Алексея Столыпина, что по просьбе бабушки поэта вынужден был брать Мишеля с собою на все великосветские балы и приёмы. Кроме того, называя имя Алексея Столыпина, Лермонтов рассчитывал не только на родственные чувства, но и на репутацию последнего. По отзывам современников, Алексей Столыпин был живым воплощением внешней и внутренней красоты. Вот как характеризует его М. Н. Лонгинов:
«Это был совершеннейший красавец; красота его, мужественная и вместе с тем отличавшаяся какою–то нежностию, была бы названа у французов «proverbiale»… Он был одинаково хорош и в лихом гусарском ментике, и под барашковым кивером нижегородского драгуна, и, наконец, в одеянии современного льва, которым был вполне, но в самом лучшем значении этого слова. Изумительная по красоте внешняя оболочка была достойна его души и сердца. Назвать Монго — Столыпина — значит для людей нашего времени то же, что выразить понятие о воплощённой чести, образце благородства, безграничной доброте, великодушии и беззаветной готовности на услугу словом и делом».
Конечно, и сам Столыпин был кровно заинтересован, чтобы представитель его рода, которого он к тому же представлял везде как своего ближайшего родственника и лучшего друга, не был объявлен в глазах всего света лжецом. Сохранились показания Алексея Столыпина на суде:
«Направления пистолета поручика Лермонтова при выстреле не могу определить, что могу только сказать, это то, что он не целил в Барона де-Баранта, а выстрелил с руки.
Барон де-Барант, как я выше сказал, целил по слову два и выстрелил по счёту три. Выстрелы же последовали так скоро один за другим, что не могу определить, чей был прежде».
Как видно из этих показаний, Столыпин не подтверждает слова Лермонтова о стрельбе в сторону. Тот стрелял «не целясь», не более того. Не подтверждает Столыпин и утверждение, что Лермонтов стрелял после выстрела де Баранта! Другими словами, Алексей Столыпин не пожелал откровенной ложью замарать свою честь, предпочтя уйти от конкретных ответов на вопросы судей. А вот Мишеля подобные «мелочи» ничуть не пугали. Через несколько месяцев, в конце августа 1840 года, Адель Оммер де Гелль, супруга французского консула в Одессе Ксавье Оммер де Гелля, в письме к подруге напишет:
«Я правды так и не добилась. Лермонтов всегда и со всеми лжёт. Такая его система. Все знакомые, имевшие с ним сношения, говоря с его слов, рассказывали все разное».
Алексей Столыпин не был рад тому, что его так бесцеремонно втянули в столь грязную историю, и это значительно охладило его отношение к Мишелю. В дальнейшем, часто находясь рядом с Лермонтовым на Кавказе, в том числе и во время второй, роковой дуэли с Николаем Мартыновым, Столыпин ни разу не упоминает о нём в своих письмах. Конечно, и граф Бенкендорф впоследствии не забыл и не простил Лермонтову такой подставы, перейдя в дальнейшем из стана его защитников в лагерь непримиримых врагов.
Как бы там ни было, но никто, ни великий князь Михаил Павлович, ни сам император Николай I, не были заинтересованы в том, чтобы имя и репутация русского офицера и его боевые качества (умение стрелять и фехтовать) подвергались какому–либо сомнению, да ещё в глазах французов. К тому же, великий князь являлся прямым начальником поручика Лермонтова по службе в Царском Селе и, следовательно, отвечал за поступки своего подчинённого. Мишеля он хорошо знал, так как тот не раз позволял себе в его присутствии неприлично «шутить»: то маленькую сабельку принесёт на смотр, то, наоборот, сверх меры длинную, тянущуюся за ним по полу, за что не раз сиживал на гауптвахте. Историю с дуэлью постарались замять.
Франц Крюгер — Портрет императора Николая
За три года до этого в подобных же обстоятельствах, после дуэли с Пушкиным, Дантеса выслали из России, хотя «весь высший свет Петербурга» был на его стороне и считал невинно пострадавшим. Теперь же Просперу де Баранту было объявлено, что его сын Эрнест может вернуться в Петербург и даже работать во французском посольстве. Более того, де Барантам были даны самые высокие гарантии, что никаких неприятностей со стороны Лермонтова и уж тем более повторения дуэли на пистолетах не будет. Что это как не явное признание их правоты? В то же время и наказание Лермонтову не было изменено. Но император, как сейчас бы сказали, взял под личный контроль судьбу офицера, поставившего его в столь неприятную ситуацию, да ещё с французами! Он даже прочитал официально опубликованные на тот момент стихи и прозу Лермонтова. В письме к своей супруге, Александре Федоровне, написанном 12–24 июня 1840 года, Николай I дал подробную оценку роману «Герой нашего времени»:
«13 июня 1840 г. 10 ^ 1 / 2. Я работал и читал всего «Героя», который хорошо написан.
14 июня. 3 часа дня. Я работал и продолжал читать сочинение Лермонтова; я нахожу второй том менее удачным, чем первый…
7 часов вечера. За это время я дочитал до конца «Героя» и нахожу вторую часть отвратительной, вполне достойной быть в моде. Это то же самое преувеличенное изображение презренных характеров, которое имеется в нынешних иностранных романах. Такие романы портят характер. Ибо хотя такую вещь читают с досадой, но всё–таки она оставляет тягостное впечатление, потому что, в конце концов, привыкаешь думать, что весь мир состоит из подобных людей, у которых даже лучшие на первый взгляд поступки проистекают из отвратительных и фальшивых побуждений. Что должно из этого следовать? Презрение или ненависть к человечеству! Но это ли цель нашего пребывания на земле? Ведь и без того есть наклонность стать ипохондриком или мизантропом, так зачем же поощряют или развивают подобного рода изображениями эти наклонности! Итак, я повторяю, что, по моему убеждению, это жалкая книга, обнаруживающая большую испорченность её автора.
Характер капитана намечен удачно. Когда я начал это сочинение, я надеялся и радовался, думая, что он и будет, вероятно, героем нашего времени, потому что в этом классе есть гораздо более настоящие люди, чем те, которых обыкновенно так называют. В кавказском корпусе, конечно, много таких людей, но их мало кто знает; однако капитан появляется в этом романе как надежда, которой не суждено осуществиться. Господин Лермонтов оказался неспособным представить этот благородный и простой характер; он заменяет его жалкими, очень мало привлекательными личностями, которых нужно было оставить в стороне (даже если они существуют), чтобы не возбуждать досады. Счастливого пути, господин Лермонтов, пусть он очистит себе голову, если это может произойти в среде, где он найдёт людей, чтобы дорисовать до конца характер своего капитана, допуская, что он вообще в состоянии схватить и изобразить его».
Окончательный вердикт государя гласил: было бы гораздо лучше, если бы Лермонтов продолжал писать такие стихи, как «Бородино». Словом, Николай I был разочарован в Лермонтове не только как в офицере, но и как в литераторе, который, по словам некоторых близких к императору людей, мог бы заменить России Пушкина.
Неблагоприятное мнение императора о романе «Герой нашего времени» стало известно, когда уже началась печать второго издания. Лермонтов в срочном порядке пишет предисловие к роману, в котором опровергает свои неоднократные высказывания о собственном сходстве с Печориным и слова Белинского об однотипности героя и его автора. Теперь Печорин, по словам Лермонтова, это — собирательный образ, в котором автор изобразил сборище всех пороков того времени. Предисловие втиснули уже во вторую половину романа.
