«Герой нашего времени»: не роман, а цикл - Юрий Михайлович Никишов

Провозглашает сам герой: «Я готов на все жертвы, кроме этой; двадцать раз жизнь свою, даже честь поставлю на карту… но свободы моей не продам. Отчего я так дорожу ею? что мне в ней?..» Именно здесь возникает ситуация, предвещающая полный крах прожитой жизни: выстраивается тщательно обдуманная иерархия ценностей, но она рушится сама собой; теряется разница, достигнута цель или не достигнута, поскольку достигнутое не знает ответа на вопрос — для чего достигнуто… Парадоксально, что самоцельная свобода — «ценность субъективная, обрекающая человека на одиночество. …властно заявляет о себе потребность найти более высокие, надличностные идеалы и ценности, оправдать свое индивидуальное существование возвышенной целью. Пока же такой цели нет — нет и нравственной основы для действия, а свобода оборачивается “бременем”, обрекающим человека на бездействие, хандру или же на действия бесполезные, случайные, неосмысленные. Объективная историческая невозможность найти возвышенные надличностные идеалы… приводила личность к осознанию трагичности своего существования, порождала постоянные сомнения, сложную борьбу с самим собой» (А. Б. Есин, с. 66).

Размышлениям Печорина всегда свойствен широчайший диапазон; таков был размах мысли поэта-творца: «Добро и зло, небо и земля, поэт и толпа, позже — герой печоринского типа и “простой человек”, Запад и Восток и многие другие основополагающие пары понятий строились Лермонтовым как непримиримые, полярные. <…> Эта схема исключала всякую возможность контактов между ними: лермонтовский герой жил в пространстве оборванных связей. Отсутствие общего языка с кем бы то ни было и чем бы то ни было лишало его возможности общения и с другим человеком, и с вне его лежащей стихией»491.

Хочется отметить еще одну психологическую особенность лермонтовского героя, которая, оставляя его в рамках типа, порожденного реакцией в конце 30-х годов, выводит его и в не ограниченное никакими рамками пространство.

Оказывается, быть зависимым от окружения можно и при попытке противостояния окружению. Тлетворный опыт такого рода Печорин получил еще в детстве, о чем мы узнаем из его исповеди перед Мери («Я был готов любить весь мир, меня никто не понял: и я выучился ненавидеть» и т. п.). Формируется желание противоречить внушениям, вырастает мальчик-поперечник. Такая позиция перешла и ко взрослому человеку: «У меня врожденная страсть противоречить; целая моя жизнь была только цепь грустных и неудачных противоречий сердцу или рассудку. Присутствие энтузиаста обдает меня крещенским холодом, и, я думаю, частые сношения с вялым флегматиком сделали бы из меня страстного мечтателя». Так что если бы общество и время предлагали бы ему россыпь видов достойной деятельности, еще не факт, что Печорин ухватился бы за какой-нибудь из них, а не отвернулся от энтузиастов в принципе.

И с этим ничего не поделаешь. Невозможно огромные массы людей стричь под одну гребенку. При этом не имеет никакого значения, какова эта гребенка: из одного упрямства всегда найдутся охотники (и подражающие им) ходить с другой прической, или вовсе непричесанными, или остриженными наголо. Такое препятствие будет стоять и перед приверженцами борьбы за счастье человечества: благородную идею разделят далеко не все современники инициаторов.

Тут необходимо отметить: Печорину важно понимать смысл явления, но он даже больше, чем герой мысли — герой действия. «Герою Лермонтова не дано постичь абсолютность объективной истины, но его стремление к этому несомненно. Он выбирает путь проб и ошибок, путь эксперимента. И автор, создающий роман о философском содержании жизни человека, роман о дороге (в самом широком и разнообразном значении этого слова), подчиняется логике отношений героя с жизнью, героя с истиной. Это роман — не “модель жизни” (как “Евгений Онегин” Пушкина), это спектакль “по модели”, разыгранное сценическое действие, подчиненное замыслу “субъекта” (героя-режиссера), угадывающего и проверяющего “на истинность” закон объективного бытия духа, это трагедия незавершившегося познания, определившаяся в жанровой форме диалогического романа»492.

Т. Г. Черная нашла интересный ракурс — взглянуть на Печорина как на режиссера-постановщика. Печорин исполняет и главную роль, которая ему, естественно, нравится; так ли обстоит дело с другими вовлеченными лицами? Играя на слабых струнах души Грушницкого, он убыстряет неминуемое банкротство соперника. Мери предложенной ей ролью увлечена, даже слишком; только задним числом сделано признание, что роль ей дана фальшивая. Трагедия Бэлы представлена как обман судьбы, а это самообман режиссера: Бэла остается сама собой и если признает какую-либо роль, то это роль не навязанная со стороны, а завещанная традицией. Пока Печорин действует по сценарию Веры, он радуется, что испытал много чувств, казалось, совсем забытых, но как только он настоял-таки на своем сценарии, то и обрушилось все. Так что роль демиурга Печорину не по зубам. Из экспериментов удачен только один — в «Фаталисте».

Вот аналогичное наблюдение: «Как и драгунским капитаном, им <Печориным> руководит желание срежиссировать весь спектакль. Но ни в подлом заговоре армейцев, ни в тонкой психологической игре Печорина такая режиссура невозможна. Случайность вторгается в человеческие планы и не позволяет довести желаемое до конца. Развязка драмы катастрофична: Грушницкий убит, сердце Мери разбито, здоровье и благополучие Веры пошатнулось, а Печорина по подозрению в дуэли ссылают в крепость. Желание Печорина властвовать проявляется в пятигорской <точнее — в кисловодской> истории в полной мере, но, увы, и он сам, и остальные участники этой трагедии подчиняются жестокому и неуправляемому ходу вещей»493.

А как под таким ракурсом смотреть на навязчивое и под конец исполненное желание совершить путешествие куда-нибудь в экзотические страны? Выбрал Персию. «…ну, какой бес несет его теперь в Персию?» Это — с точки зрения здравого смысла (Максима Максимыча). Можно сказать, что ветеран и не ошибся.

Вроде бы странным вопросом: «почему Печорин должен был умереть именно “на дороге”, возвращаясь из Персии?» — задалась С. И. Ермоленко. Исследовательница принимает во внимание такое обстоятельство: «В истории русской литературы Персия неразрывно связана с именем А. С. Грибоедова…»494. Напоминание об этом здесь уместно — не для того, чтобы натягивать сходство: бывает красноречивым и заведомое отличие.

В стране сложная и даже опасная обстановка, внутренние конфликты подогреваются соперничающими Англией и Россией. Англичанам оказалось нетрудно подтолкнуть фанатичную толпу на разгром русского посольства. Грибоедовская ситуация не упростилась, если не стала еще более напряженной в конце 1830 — х годов..

С. И. Ярмоленко утверждает: «Речь ни в коем случае не идет о том, что Лермонтов списывал с Грибоедова образ своего Печорина, ставя хотя бы самый приблизительный и