Сергей Сиротин - Русская фантастика: кризис концептуальности

Пожалуй, заголовок для этой статьи выбран слишком либеральный. А вернее сказать, неправильный. Кризис предполагает снижение, а отечественная фантастика изначально не имела того высокого уровня, с которого она могла бы упасть. Принято связывать начало современного этапа развития фантастической литературы с именами братьев Стругацких. Их заслуги очевидны и не вызывают сомнений. Вместо примитивной формы предшественников, пригодной только для транслирования идеологии, внутри фантастики они создали подлинно литературное измерение с психологически проработанными персонажами, размышлениями о человеке и попытками метафизической отвлеченности. Однако была ли это фантастика в чистом виде или все тот же реализм – с фантастическими элементами? Безусловно, в “эпоху Стругацких”, когда фантастика была единственно возможным полем для постановки социального эксперимента, ее ориентированность на реализм выглядела закономерной. Однако и сегодня, с приходом свободы слова, свободы воображения, увы, по-прежнему не видать.

Здесь и следует провести линию водораздела Когда реализм первичен, вымысел рассматривается только в соотношении с ним. Наша фантастика обслуживает реальность, она существует для того, чтобы развлекать бытовой разум обывателя, и в итоге сводится к украшениям, которыми инкрустируется повседневная действительность. Отсюда вытекает ее назначение, суть которого сформулирована Чингизом Айтматовым в предисловии к роману “И дольше века длится день…”: “Что касается значения фантастического вымысла, то еще Достоевский писал: “Фантастическое в искусстве имеет предел и правила. Фантастическое должно до того соприкасаться с реальным, что вы должны почти поверить ему”. <…> Фантастическое укрупняет какие-то из сторон реального и, задав “правила игры”, показывает их философски обобщенно, до предела стараясь раскрыть потенциал развития выбранных его черт”.

Достоевский сказал роковое слово “почти”. Читатель должен почти поверить фантастическому – не по-настоящему, не так, чтобы твердая почва ушла из-под ног. Похоже, это послание писатели усвоили лучше, чем надо, и теперь в нашей фантастике “пределов и правил” стало слишком много. Но все же одно дело – “соприкасаться с реальным”, а другое – ему принадлежать. В отечественной фантастике такая принадлежность носит самый рабский характер. Современный писатель, садясь писать фантастику, не имеет в виду фантастику. Он отталкивается от реальности и имеет в виду реальность. Неудивительно поэтому, что картины будущего, которые он пытается нарисовать, продляют земные тени социальных проблем.

Давно пора предъявить к жанру те требования, которые по большому счету и должны были его создать. Попытками построить свою картину мира или интерпретировать существующую, порвать с антропоморфностью, описать конфликт разума с иррациональным, – вот чем должна заниматься подлинная фантастика.

В нынешней ситуации об этом остается только мечтать. Стругацкие сообщили фантастике литературный импульс и погрузили ее в определенное идейное пространство, чем вывели из статуса откровенных комиксов, в каком она представала в произведениях иных тогдашних фантастов. Однако это идейное пространство было лишь задекларировано. Инженеры и младшие научные сотрудники не столько жили в нем, сколько о нем говорили. Герои Стругацких не несут в себе опыта нового, подлинно фантастического существования. Их поступки земны и насущны, в них все окончательно объяснимо. За ними разве что может тянуться шлейф частных и бесплодных раздумий, который, прежде чем рассеяться, порой оставляет в воздухе приторный дух резонерства. У этих героев отсутствует действительный фантастический опыт, отсутствует путь внутри иррациональности, хотя они нередко изображаются так, будто этот путь был ими когда-то пройден. Такая подмена и становится единственным основанием для их суждений о мире и человечестве, в которых чувствуется какая-то развязная тотальность, позволяющая заключить, что они судят о мире так, словно им известен его облик в некоем окончательном или правильном состоянии. Подобный незаконный способ выхода в надреальное чрезвычайно характерен не только для Стругацких, но и для многих других писателей. Не проходя никакого пути по дорогам перерождений, а просто глядя с земли на небо, уже за одни свои вопросы герои нашей фантастики откуда-то получают право делать заключения об устройстве космоса и предназначении человека. Признай мы заранее такие произведения притчами, право на такие заключения нельзя было бы оспаривать. Но ведь это называется фантастикой, и почему-то только она, хоть и признает себя стыдливо чистым вымыслом, стремится к наиболее масштабным обобщениям, которых не позволяет себе обычный реализм.

1. Тупики фантастической мысли – утопия и антиутопия

Наиболее легко такие обобщения делаются в двух распространенных жанрах – утопии и антиутопии. В них описывается гипотетическое социальное устройство, в построении которого авторы используют, как правило, предельную гиперболизацию какой-либо черты современности. Далее авторов интересует возможность извлечь мораль из получившейся картины. Примеров можно найти множество, скажем, в повести тех же Стругацких “Хищные вещи века”. Межпланетный летчик Иван Жилин попадает в город, в котором “изобилие было когда-то целью, да так и не стало средством”. Изобилие во всем – небывалый технический прогресс, отсутствие будничной суеты и море доступных наркотиков. Все это погружает местных жителей в сладкий сон беспечности, они живут в “солнечном городе”. Единственные, кто пытается нарушить эту идиллию, – интели, интеллигенция. Они пытаются “расшевелить это болото”, “дать этому городу хоть какую-нибудь цель, заставить его оторваться от корыта”. Этот странный фантастический город, безусловно, должен явить лик ложного рая. Рая, который неправильно понят. Красивое слово “рай” фантасты наклеили на некую экспериментальную ситуацию и далее осудили ее, указывая на изначальное превосходство образа, с которым они провели сравнение. Утопия, по сути, оборачивается антиутопией; повесть заканчивается предостережением и тем самым исполняет свое предназначение. Жители города из людей постепенно превращаются в животных и заслуживают моральной отповеди. Массовый транс, подобный наркотическому, в который они впадают на площади под вспышками разноцветных плафонов, окончательно делает их стадом. Достаточно выйти на улицу, чтобы понять основную мысль “Хищных вещей века”: человечество катится к обществу потребления, бездуховность торжествует, однако с ней можно и нужно бороться. Но почему эту проекцию повседневности на далекий мир, который ничего не дал от себя, а только приютил боль реальности, принесенную человеком, мы и теперь продолжаем называть фантастикой?

Вполне очевидно, что Стругацкие сделали попытку опровергнуть общепринятую точку зрения, согласно которой фантастика является массовым и дешевым чтивом – “низким” жанром. Но, стремясь что-то доказать “высокой” литературе на ее языке, фантастика сама себе подписывает приговор. Высокая литература, как правило, не исходит из фантастического и не предоставляет ему автономии. В большинстве случаев ее интересует реальный опыт в реальной ситуации. Начиная ставить себе сходные цели, фантастика в итоге дискредитирует собственный независимый и альтернативный опыт. Ее статус низводится до художественного приема, а назначение – до задачи подчеркнуть какое-либо явление реальности.

Утопии и антиутопии как раз и выполняют такое назначение. Они не имеют ценности вне сопоставления с актуальной действительностью. К примеру, фантастическая часть романа Чингиза Айтматова “И дольше века длится день…” не столько описывает утопический идеал как таковой, сколько указывает на него. Притчевое звучание романа, как и в случае Стругацких, выявляет корыстную природу фантастических допущений. Сюжетно связь “фантастической” и “реалистической” частей у Айтматова слаба, идейно – прозрачна. “Фантастическая” часть, рисующая утопию, превращает частный опыт “реалистической” части в абсолютный и необоснованно дает право судить все остальное с его высоты. Фантастика здесь подобна басне, в которой имеет значение лишь мораль последних строчек. Ради них Айтматов и берется за подобный вымысел: ему необходим логический финальный вывод – трагико-сатирический портрет современного автору биполярного мира. Нет ничего банальнее, чем выдумать превосходящую землян, идеальную инопланетную расу, чья мораль обладает единственным – положительным – полюсом, сумевшую навсегда избавиться от войн. Тем не менее эта выдумка – и раньше, и сейчас – довольно популярна, так же как и претендующая на особую философичность постановка вопроса о человеческом несовершенстве, осуждаемом свидетельствами из воображаемого мира. При этом автор почему-то сохраняет право считать свой максимализм оправданным невзирая на его легковесность.