Жан Жюль-Верн - Жюль Верн

«Амьен, воскресенье.

Дорогой Морис, меня страшно огорчило известие о болезни твоего бедного отца.

Надеюсь все-таки, что ему удастся одолеть этот затянувшийся приступ и что свадьбу твоей сестры не придется откладывать. Для него это будет большая радость и успокоение, в котором он так нуждается.

Сам я почти не выхожу, ползаю потихоньку, мало было ревматизма, так теперь еще и бронхит, едва отдышался.

Держи меня в курсе, дорогой Морис, и верь твоему любящему дяде.

Ж. В.»

Но несколько дней спустя ему пришлось смириться с неизбежным.

Оторванный от мира, который, как он чувствовал, в свою очередь отрывается от него, писатель признавал, что «имел глупость родиться при Карле X»! У него уже не было сил приспособиться к новому обществу, которое ушло далеко вперед. В бурном кипении девятисотых годов, предчувствуя грядущие опасности, он с горечью пытался отыскать черты республики, которую любил. С семейством сына, обитавшим в Париже, он, в силу разных обстоятельств, виделся крайне редко. Падчерицы доставляли ему немало огорчений, и он с трудом прощал им враждебность в отношении семейного очага Мишеля. Все они друг с другом не ладили. То была очевидная истина: колкость одних и буйный нрав Мишеля мало способствовали примирению.

Стараясь отогнать печаль, писатель думал о публике, о своих неведомых читателях, которые питали к нему дружеские чувства, о молодежи, которой он посвятил всю свою жизнь и которая станет его завтрашней, быть может и неблагодарной, публикой! Не это ли его настоящая семья?

Человек мало ценит то, что у него есть, обычно он сожалеет о том, чего у него нет. Жизнь амьенского отшельника была наполнена до краев: он хотел писать и писал больше, чем кто-либо другой, добившись исключительной славы. Когда-то, будучи еще студентом, он уверял отца, что одна только литература отвечает его идеалам и что, если когда-нибудь ему удастся прославиться в этой области, семье не придется на это жаловаться. И вот слава пришла, а ему на это наплевать. Он жил своим пером и признавал, что у него самая прекрасная профессия, благодаря ей он имел возможность обеспечивать свое существование карандашом и бумагой. «Какая великолепная профессия! — воскликнул он однажды. — Я свободен. Я беру карандаш и чистый лист бумаги. Уединяюсь. И вот я уже сижу на Попокатепетле или барахтаюсь где-нибудь в озере Титикака!»[114] Пусть золото не стекалось к нему мешками, он зато сумел воспитать детей, а к золоту писатель и не стремился.

Меж тем успех имел для него привкус поражения. Несмотря на всю свою философию, Жюль Верн с грустью отмечал, что далеко не все собратья его одобряют, не желая допустить в святая святых царства литературы.

Ни симпатии Бодлера и Теофиля Готье, ни дифирамбы Кларети[115] и Жоржа Бастара[116] не в состоянии были победить равнодушия остальных, объяснявшегося самим жанром творчества Жюля Верна. Как отмечал Ш. Рэймон, если «Верн безраздельно царит в покоренном им царстве, романистом в собственном смысле этого слова его тем не менее не назовешь, ибо любовь, основа всех романов, блистательно отсутствует в большинстве его произведений. Женщина в них почти всегда отодвинута на второй план… у его героев нет времени на нежные излияния лукавому божеству». А Кларети пишет в заключение своего эссе о творчестве Жюля Верна: «Я знаю, что среди людей весьма топких, искушенных в анализе человеческого существа, принято говорить о нем: «Это рассказчик». Но рассказчик, который сумел пленить и увлечь целое поколение, это Личность, уж поверьте мне».

Великий знаток литературы того времени Эмиль Золя, напротив, подвергал критике научный роман Жюля Верна. А тот со своей стороны упрекал главу натуралистической школы в том, что ему доставляет удовольствие описывать человеческие мерзости, тогда как сам он считал гораздо более полезным возвеличивать возможности человека. Такое противоречие во взглядах не мешало Жюлю Верну восхищаться талантом Золя, вульгарность которого его, однако, шокировала. В 1877 году он писал Этцелю: «Прочитал «Западню» Золя — это гнусно, тяжеловесно, ужасающе, отвратительно, тошнотворно… и изумительно! Зачем только ему понадобилось рассказывать все это, какая в этом необходимость? Но, повторяю, это изумительно».

Деликатный Сталь не разделял, должно быть, восторженное мнение писателя, так что его другу пришлось разъяснить свою мысль:

«Черт возьми, так не читайте «Западню»! Я говорю о таланте Золя с точки зрения удивительной точности деталей, превосходящей все, что мне доводилось читать в подобном жанре. Но он развивает два сюжета, которые не следовало развивать таким образом. Для меня здесь нет ничего поучительного. Я смотрю на это, как на удивительные фотографии, причем фотографии запретные».

А пятнадцать лет спустя он писал Жюлю Этцелю: «„Разгром” — скучный роман, никогда не стану его перечитывать, хотя другие перечитывал не раз. Что бы там ни говорил Золя, это все пустое, да и потом скучно. Мое мнение таково: Шатриану и двадцати строчек достаточно, чтобы оставить неизгладимое впечатление, а другому и двадцати страниц мало».

Такое критическое высказывание в адрес «Разгрома» свидетельствует о том, что Жюль Верн читал и перечитывал Золя, хотя тот относился к нему неважно.

Зато в числе его друзей можно назвать Сарду, Лабиша, Дюкампа, Камилла Русселя, Легуве, Ожье и Сарсея[117]. И тем не менее надо сказать, что критика не уделяла Жюлю Верну никакого внимания, проявляя полнейшее равнодушие к его творчеству. Он даже жаловался на это:

«Когда я читаю, что пишут по поводу любой только что появившейся вещи, я иногда начинаю завидовать, хотя и живу у себя в глубокой провинции… Надеюсь, Вы отослали экземпляры Жилю в «Фигаро» и другие газеты. Посмотрим, что-то они скажут, если вообще что-нибудь скажут.

Я узнал, что первый том «Плавучего острова» вышел из печати, так как видел его здесь в витринах. Может быть, Вы ждете более удобного момента, чтобы объявить о нем в газетах? Обычно я читаю их почти все, но ни в одной не обнаружил ни рекламы, ни объявления. Не такой уж он незначительный, этот роман, чтобы ни слова не сказать о нем читателю».

Жюль Этцель весьма вяло отстаивал интересы своего автора, окопавшегося в провинции, и тот пытается расшевелить его:

«Меня по-прежнему удручает, что во всех газетах печатаются заметки, хотя бы в несколько строчек, в которых рассказывается о разных книгах, а о наших — ни слова, не считая новогодних номеров. «Бомбарнаку» особенно не повезло с критикой, которая его попросту не заметила, меня это огорчает, но работать с прежним усердием не мешает».