Павел Фокин - Чехов без глянца

Кумыс сначала пришелся по вкусу Антону Павлови­чу, но вскоре надоел, и, не выдержав шести недель, мы отправились в Ялту через Самару, по Волге до Царицына и на Новороссийск. До 20 августа мы пробыли в Ялте. Затем мне надо было возвращать­ся в Москву: возобновлялась театральная работа.

Борис Александрович Лазаревский:

Женитьба Чехова испугала его родных. Были сча- 454 стливы его счастьем и мать, и сестра, и братья,

но ясно было также видно, как в семью закралась и ревность. Случались на этой почве и слезы, и тя­гостное молчание.

— Был Антоша наш, а теперь не наш... Однако с течением времени чувства эти улеглись, да и благодаря болезни Чехов не оторвался окон­чательно от Ялты, где жили его мать и сестра.

Ольга Леонардовна Книппер-Чехова:

Так и потекла жизнь — урывками, с учащенной пе­репиской в периоды разлуки.

Исаак Наумович Альтшуллер:

Когда я за границей из «Русских ведомостей» узнал об их браке, я вспомнил почему-то, как в приезд Ольги Леонардовны в чеховский дом весной 1900 го­да я однажды увидел такую группу: она с Марией Павловной наверху лестницы, а внизу Антон Пав­лович. Она в белом платье, радостная, сияющая здоровьем и счастьем, в начале блестящей карье­ры, первая актриса Художественного театра, в цен­тре внимания не одной Москвы, с громадными воз­можностями и надеждами в будущем, он — осунув­шийся, худой, пожелтевший, быстро стареющий, безнадежно больной. И когда они, повенчавшись, связали свою жизнь, то фатальные последствия не могли заставить себя ждать. Она должна была оста­ваться в Москве, — он без риска и вредных послед­ствий для здоровья не мог покидать своей «теплой Сибири». И зная Чехова, нетрудно было вперед сказать, чем это кончится.

Дружба с Львом Толстым

Петр Алексеевич Сергеенко:

Так эти два замечательных человека различны во многом, а между тем я никогда не видел, чтобы Лев Николаевич относился еще к кому-нибудь с такой нежной приязнью, как к Чехову. Даже когда Л. Н. Тол­стой только заговаривал о Чехове, то у него станови­лось лицо другим — с особенным теплым отсветом. Скупой вообще на внешние знаки нежности и на вос­торги перед современными явлениями, Лев Никола­евич почти всегда в отношении Чехова держал себя, как нежный отец к своему любимому сыну.

— Чехова можно и за глаза хвалить, — говаривал обыкновенно Лев Николаевич, когда при нем захо­дила речь о Чехове. А когда находился еще в зачаточ­ном положении вопрос об издании А. Ф. Марксом полного собрания сочинений Чехова, то Л. Н. Тол­стой говорил об этом с таким увлечением, с каким никогда не говорил о собственных делах.

— Передайте, пожалуйста, Марксу, — сказал он, прощаясь с одним из своих гостей, — что я настоя­тельно советую ему издать Чехова. После Тургене­ва и Гончарова ему ведь ничего не остается, как из­дать Чехова и меня. Но Чехов гораздо интереснее нас. стариков. Я сам сейчас же с удовольствием

приобрету полное собрание сочинений Чехова, как только оно появится в продаже.

Максим Горький:

О Толстом он говорил всегда с какой-то особен­ной, едва уловимой, нежной и смущенной улыбоч­кой в глазах, говорил, понижая голос, как о чем-то призрачном, таинственном, что требует слов осто­рожных, мягких.

Неоднократно жаловался, что около Толстого нет Эккермана, человека, который бы тщательно за­писывал острые, неожиданные и, часто, противо­речивые мысли старого мудреца.

Алексей Сергеевич Суворин. Из дневника:

ii февралю 1897. Был с Анной Ивановной у Л. Н. Тол­стого, который lie был в Петербурге 20 лет. <...> О «Чайке» Чехова Лев Николаевич сказал, что это вздор, ничего не стоящий, что она написана, как Ибсен пишет.

— Нагорожено чего-то, а для чего оно, неизвест­но. А Европа кричит: превосходно. Чехов самый талантливый из всех, но «Чайка» — очень плоха.

— Чехов умер бы, если б ему сказать, что вы так ду­маете, — сказала Анна Ивановна — Вы не говорите ему этого.

— Я ему скажу, но мягко, и удивляюсь, что он гак огорчился. У всякого есть слабые вещи.

Петр Алексеевич Сергеенко:

Никого из русских писателей так часто не читали вслух у Толстых, как Чехова. <...> Зимою 1899 г. я как-то пришел в Москве к Толстым с номером «Семьи», в котором была напечатана «Душечка». За вечерним чаем заговорили о лите­ратуре. Я сказал о новом рассказе Чехова. Лев Ни­колаевич живо заинтересовался и спросил меня, 457

читал ли я новый рассказ и как нахожу его. Я ска­зал, что рассказ ничего себе и что если Л. Н. инте­ресуется им, то у меня рассказ этот с собою.

— Новый рассказ Чехова! Хотите слушать? — как бы анонсировал Лев Николаевич.

Все изъявили согласие.

С первых же строк чтения, Л. Н. начал произно­сить отрывочные междометия одобрительного свойства. А затем не выдержал и во время чтения обратился ко мне с оттенком укоризны:

— Как же это вы сказали: «ничего себе»? Это перл, настоящий перл искусства, а не «ничего себе».

И после чтения Л. Н. с одушевлением загово­рил о «Душечке» и цитировал на память целые фразы. <...>

Через некоторое время к Толстым пришли свежие гости. Л. Н. поздоровался и спросил:

— Читали новый рассказ Чехова — «Душечку»? Нет? Хотите послушать?

ИЛ. Н. опять начал читать «Душечку». Более всего пленялся Л. Н. Толстой в последнее время чеховской формой, которая в первое время его озадачивала, и Л. Н. никак не мог свыкнуться с ней, не мог понять ее механизма. Но затем уяс­нил себе ее секрет и восхищался. Как-то во время прогулки в яснополянском парке один из гостей Л. Н. заговорил о новом произве­дении писателя, которого сравнивали с Чеховым. Лев Николаевич остановился и, заложив руку за пояс блузы, сказал в раздумье:

— Не понимаю, почему его сравнивают с Чеховым. Чехов, по-моему, несравнимый художник. Я недавно вновь перечитал почти всего Чехова. И все у него чудесно. Есть места неглубокие, нет, неглубокие. Но все прелестно. И Чехова, как художника, нельзя даже и сравнивать с прежними русскими писателя­ми — с Тургеневым, с Достоевским или со мною.

У Чехова своя особенная форма, как у импрессио­нистов. Смотришь, человек будто без всякого разбо­ра мажет красками, какие попадаются ему под руку, и никакого, как будто, отношения эти мазки между собою не имеют. Но отойдешь, посмотришь — и в об­щем получается удивительное впечатление. Перед вами яркая, неотразимая картина. И вот еще наи­вернейший признак, что Чехов истинный худож­ник: его можно перечитывать несколько раз, кроме пьес, конечно, которые совсем не его дело.