Предтеча Ленина. В спорах о Нечаеве - Александр Григорьевич Гамбаров
Хотя Ткачев и был знаком с сочинениями Маркса, он не мог полностью усвоить идеи последнего. В России его времени не было в наличности тех условий, которые необходимы для распространения марксизма как идеологии промышленного пролетариата.
Это сказалось очень ясно на миросозерцании Ткачева и на его подходе к революционному делу.
Сообразно со своим общим взглядом на роль экономики в социальной жизни Ткачев признавал, что идеи, не вытекающие из экономических условий того общества, в котором они развиваются и распространяются, осуждены оставаться бесплодными. «Хотя, – говорил он, – личная деятельность может разрушить то, что создали века, и проложить новую дорогу для дальнейшего развития человечества, однако она должна все-таки опираться на какие-нибудь реальные общественные элементы, она должна находить поддержку и оправдание в данных условиях экономического быта народа. Без этой поддержки, без этой твердой почвы под ногами она совершенно бессильна, и все, что она ни произведет, будет иметь минутное, эфемерное значение… Истина эта в настоящее время никем не оспаривается, и скоро, вероятно, ее будут заносить в детские прописи»[198].
Казалось бы, что Ткачев твердо стоит на почве признания обусловленности всего исторического процесса существующими экономическими условиями. Однако если это так, то как же мог Ткачев рассчитывать на близость социальной революции в России его времени, в стране, только что сбросившей с себя те узы, которые крепостное право налагало на развитие ее производительных сил? Где находил он те условия, благодаря которым революционные идеи в России не останутся бесплодными? Где искал он те общественные силы, которые могут осуществить социальную революцию?
В России 60-х и 70-х годов, только что вступившей на путь капиталистического развития и имевшей пролетариат, только что начавший формироваться в качестве самостоятельного общественного класса, теория К. Маркса не могла найти себе полного признания. Вот почему семидесятники, среди которых знакомство с «Капиталом» Маркса было распространено довольно широко, не могли воспринять теорию Маркса в целом, а усваивали из нее только экономическую часть, – главным образом учение о прибавочной стоимости. Социологическая сторона учения Маркса и его революционная теория проникали в Россию того времени с гораздо большим трудом. Этому не противоречит наличность в 70-х годах нескольких попыток обосновать народническое учение о самобытных путях развития России на теории Маркса (П.П. Червинский в 1875–1876 гг. в «Неделе», Г.В. Плеханов в «Земле и воле»). Подобные попытки служат лучшим доказательством того, как мало и как плохо разбирались русские революционеры того времени в теории К. Маркса.
Те же немногие из них, которым удавалось глубже проникнуть в эту теорию и лучше разобраться в ней, попадали в чрезвычайно трагическое положение: придерживаясь последовательно учения Маркса, они не находили вокруг себя той общественной силы, на которую им можно было бы опереться в своих расчетах на социальную революцию. Только стачечное движение второй половины 70-х годов и возникновение чисто рабочей организации, созданной Обнорским и Халтуриным, впервые могли указать русским ученикам Маркса те пути, по которым революционное движение в России пойдет к своей окончательной победе.
Что же оставалось делать ученикам Маркса в России того времени? Покориться неизбежному ходу вещей и покорно ждать, сложа руки, пока Россия догонит в своем экономическом развитии западноевропейских соседей, пока в ней вполне сложатся общественные отношения по типу западноевропейских? Мы знаем, что некоторые из русских «учеников» Маркса в 70-е годы приходили к именно такому фаталистическому, безотрадному заключению. И.И. Попов в своих воспоминаниях рассказывает о некоем Насилове, с которым ему приходилось встречаться в 1877–1878 гг. Этот Насилов «иронически относился к народничеству, отрицал в истории героев и героическое, о мужике говорил пренебрежительно, а все планы строил на рабочих». Он был поклонником К. Маркса и постоянно цитировал его. Признавая, что «геройские выступления отдельных личностей ни к чему, а нужны реальные силы, способные произвести переворот», Насилов решил, что какое бы то ни было событие, «если оно не созрело, нельзя приблизить, и нельзя его отдалить, если оно назрело». Укрепившись в этом убеждении, Насилов успокоился: он вел разговоры с товарищами, играл в шахматы и «строил планы» в ожидании того времени, когда «событие назреет»[199].
Однако надо было обладать поистине рыбьим темпераментом, чтобы успокоиться на таком решении вопроса. Люди с душою истинных революционеров не могли бы примириться с спокойным и безмятежным выжиданием назревания событий. Дожидаться, пока в России пролетариат разовьется настолько, что найдет в себе силы выступить активно и нанести сокрушительный удар существующему режиму, значило бы для них отказаться от всяких надежд на близость социальной революции и сознательно работать только в расчете на будущее, отделенное от них длинным рядом десятилетий, не ожидая никаких осязательных результатов от своей деятельности в настоящем. Немудрено, что при таких условиях началось желание поискать в русской действительности какие-нибудь силы, на которые можно было бы теперь же опереться в своей революционной работе, какие-нибудь задатки того, что эта работа принесет плоды не в далеком, туманном будущем, а в ближайшие годы, на глазах того самого поколения, которое приносит в жертву ради этого конечного успеха и свое личное счастье, и даже жизнь.
Так между теоретическими предпосылками русских учеников Маркса и их практическими выводами начинает обнаруживаться глубочайший разрыв. Вспоминая эпоху 70-х годов, Л.Г. Дейч пишет: «Тогда все почитатели и последователи Маркса придумывали планы “деятельности” в России, не находившиеся ни в малейшей связи с “законом экономического развития общества”»[200]. Так, например, Фесенко, о котором, как об одном из первых последователей Маркса в России, рассказывает в своих воспоминаниях тот же Дейч, на практике подчинялся господствующему мнению о том, что преобладающую роль в социальной революции в России, за ограниченностью в ней контингента рабочих, может сыграть сельское население, в частности сектанты, которым в то время приписывалось, как известно, особливо напряженное революционное настроение.
Что касается Ткачева, то, как и Фесенко, он, с его ярким темпераментом революционера, не мог примириться со спокойным и покорным ожиданием того далекого времени, когда в России разовьется могущественный пролетариат, способный разрушить старый строй и воздвигнуть на его месте новый. Ткачев видел все несправедливости и все темные стороны современного ему социально-экономического и политического строя и ждал возможности отдать свои силы борьбе за ниспровержение его. Однако тот практический вывод, к которому пришел Фесенко, для него был неприемлем.
В революционную активность русского крестьянства он не верил. Нам пришлось уже однажды говорить о том, как Ткачев представлял себе социальную революцию на Западе, в развитых капиталистических странах[201]; из предисловия и примечаний Ткачева к книжке Бехера «Рабочий вопрос»[202] видно, как ставился, по
