Арман Лану - Здравствуйте, Эмиль Золя!

Вскоре, однако, эти нападки прекратились, потому что их нечем было обосновать и потому, что они не нашли отклика. Армия молча переварила «Разгром». Но когда Золя подставит себя под ее удары, армия вспомнит о «Разгроме».

Что же касается литературных достоинств романа, то уместно будет привести высказывание Леона Доде. 20 июля 1892 года Доде, который обладал поразительной способностью быть всегда несправедливым, за теми редкими исключениями, когда, преисполненный восхищения перед литературным произведением, он рукоплескал своему противнику, например Прусту или Мальро, писал Золя из Отевиль-Хаус: «Дорогой г-н Золя, я прочитал вашу прекрасную книгу с огромным интересом, и я заметил, что вы исходите из точки зрения, диаметрально противоположной точке зрения Толстого… Но, боже мой, какой вы волшебник! Вы обладаете поистине потрясающей способностью представить в своем воображении огромные массы людей». Как все это не похоже на грубые оскорбления, которые обычно наносил Доде! Он называл Золя «прямым наследником эпохи Возрождения» (что было весьма тонким суждением) и в заключение писал: «„Разгром“ — нечто большее, чем роман, это изложение философии войны. Вы исследуете неистовство самого сильного инстинкта человечества. Вот почему даже ваши поклонники имеют право и должны обсудить эту философию…» Что можно добавить к похвале, высказанной человеком, который будет самым злейшим врагом Золя?

Одно лишь «слово».

20 июня 1893 года поклонники Золя соберутся на банкет, чтобы отметить завершение «Ругон-Маккаров». В конце этого вечера генерал Юнг, бывший начальник канцелярии Буланже, поднимется со своего места и скажет:

— Я желаю от всей души, чтобы мой знаменитый друг после «Разгрома» подарил нам «Триумф».

Золя ответит:

— Генерал, это зависит от вас!

Золя плыл на лодке через озеро в Булонском лесу, направляясь к Азаису, в его ресторан «Шале-дез-Иль». Александрина глядела на воду. На берегу, к которому они приближались, прогуливались мужчины в черных фраках и дамы в ярких платьях. Золя остро чувствовал запах прели и рыбы, исходивший от этого импрессионистского пруда. Он вздохнул. Перед тем как пристать к берегу, погрузил пальцы в струю воды, искрившуюся за кормой.

На берегу стоял непрерывный гул голосов, все оживленно разговаривали, слышался смех. Гости прибывали, лодочники переправляли их на остров группами на своих больших «плоскодонках». Золя, Золя, Золя… Говорили лишь об авторе «Ругон-Маккаров», о непрекращавшихся в течение двадцати лет скандалах и о необыкновенной удачливости этого смелого человека. Под председательством министра народного образования тридцатитрехлетнего Раймона Пуанкаре чествовался мир вымышленных героев на одном из тех банкетов, которыми болтливый и любивший полакомиться век увлекался до такой степени, что допустил несколько раз падение режима. Это был апофеоз блеклого розовато-лилового и болезненно-фиолетового цвета. Без умолку тараторивший Париж прощался с 1200 персонажами романа-реки, объедаясь превосходными моллюсками.

— Баррес прав. Он вульгарен.

— Как поживает академия Гонкура?

— Не могли бы вы написать на меню имена известных личностей для «Фигаро»?

— О, уж эти мне журналисты! Ну, хорошо. Арсен Уссей, Катюль Мендес, Локруа-министр, Поль Арен, Жюль Лемэтр, Эдуард Род, Франц Журдэн-архитектор, Жюль Жуй, художник Стевенс, Шарпантье, Роден, Северина, Жорж Куртелин…

— Что вы думаете, мэтр, о внезапном нашествии символистов?

— Мадам, если бы у меня было время, я сделал бы то же самое, что хотят сделать символисты.

— Ваш театр, Золя…

— Сарсей слишком снисходительно относится к нелепостям водевиля. Стоит лишь где-нибудь появиться театру, добивающемуся успеха, театру, достойному похвалы, как он начинает его разносить в пух и прах.

— Ах, не говорите мне о вашем Антуане! Все это так несерьезно.

— Золя на сцене преследовали одни лишь провалы. Вспомните «Рене»!

— У Сары Бернар был хороший нюх.

— Однако его пьесы «Западня» и «Нана» имели огромный успех.

— В этом заслуга не Золя, а Бюзнаха!

— Антуан, вы близки к Золя?

— Я люблю и уважаю Золя. Он мне очень помог. Я увидел его впервые на открытии памятника Дюранти на Пер-Лашез… Он был с Севериной.

— Она все такая же краснолицая?

— Все такая же красивая. Взгляните на нее!

— Мне попался однажды голубой фаянсовый сервиз, изготовленный в Бордо, на котором изображены сцены из «Западни». Порка Виржини, мой дорогой, запечатлена здесь с такой достоверностью…

— Мясо восхитительно нежное!

— Он некрасиво ест. Он плебей.

— Да, дорогая мадам. Доктор Паскаль во многом напоминает меня самого. И мне казалось, что я поступаю достаточно смело, завершая историю этой ужасной семьи рождением последнего ребенка, неведомого ребенка, завтрашнего Мессии…

— Вы произносите такие слова!

— Наконец, разве мать, кормящая грудью своего младенца, не образ вечно развивающегося спасенного мира?

— А я-то считала вас пессимистом!

— Я верю в счастье, мадам.

— Но в таком случае, символизм и вы! В Салоне…

— Поговорим об этом. Перед вашим взором там расцветает вся флора наших старинных витражей, вы видите стройных и хрупких девственниц и одеревенелые, с неуклюжими жестами фигуры примитивов. Я говорил на прошлой неделе Малларме…

— Над чем он работает?

— Над книгой о Бернадетте Лурдском.

— Пуанкаре, вы должны меня понять! Я сказал им, этим молодым людям: есть лишь одна мораль — это работа. Мне многое пришлось вытерпеть в начале моего пути, я познал нищету, испытал глубокое отчаяние. Позднее я жил в непрерывной борьбе. Так вот, у меня была лишь одна вера, одна опора в жизни: работа, регулярная работа, каждодневное задание…

— Вы следили за перепиской Золя, Дюма и Толстого? Дюма возмущается взглядом Золя на работу.

— Какая глупость!

— Толстой отвечал, приводя цитаты из Лао-цзы, учения о дао, и превознося достоинства непротивления злу.

— Эти русские — азиаты.

— Мопассан болен.

— Говорят, он…

— Это уже следствие. Причина — женщины.

— Ваш доктор Паскаль, мэтр, падает в бою, как солдат Науки. Он считает удары своего сердца и находит в себе силы подняться, чтобы описать свою предсмертную агонию. Грандиозно!

— Какая чепуха эта смерть-эксперимент!

— Во всяком случае, ее откопал Золя, эта моабитка с обнаженной грудью!

— У него совсем маленькие свиные глазки.