Том Сегев - Симон Визенталь. Жизнь и легенды

«Испанцем» был человек по имени Хернандес, живший в столице Боливии Ла-Пасе. Некто, кого Форсайт называл Карлом, сумел раздобыть в боливийском Министерстве внутренних дел документ с отпечатками пальцев Хернандеса, но с отпечатками Рошмана они, увы, не совпали. Форсайт, впрочем, полагал, что Хернандес все равно мог быть Рошманом и просто использовал чужие документы, однако, чтобы это выяснить, нужно было еще раз съездить в Ла-Пас, а продолжать финансировать эту авантюру его друзья, к несчастью, не пожелали.

Согласно переписке Визенталя с Форсайтом, Хернандеса тоже видели в ресторане. Форсайт велел своему человеку (Карлу) украсть чашку, тарелку или пепельницу, до которых Хернандес дотрагивался, но Карлу этого сделать не удалось. Как и в одном из романов Форсайта, все зависело от таинственного человека по имени Браун, но Браун исчез. Если бы я мог его найти, писал Форсайт, то лично поехал бы в Ла-Пас и нанял там местного детектива, чтобы раздобыть отпечатки пальцев кандидата в Рошманы, но, к сожалению, это невозможно. В любом случае, подытоживал он, это была очень неплохая попытка.

Рецензия на книгу в «Нью-Йорк таймс» была разгромной. «Если бы Форсайт умел писать лучше, он бы не стал использовать настоящего Рошмана, а придумал бы его, и нам не пришлось бы давиться этой тошнотворной мелодрамой», – писала рецензентка. Издевалась она и над фильмом, но отметила, что в нем, по крайней мере, нет сцен в кабаре и нацисты получают меньше удовольствия, чем в «Ночном портье». Она имела в виду фильм Лилианы Кавани, изображавший садомазохистские отношения между бывшим эсэсовцем и женщиной, пережившей Холокост. Эти саркастические замечания рецензентки из «Нью-Йорк таймс» объяснялись новым культурным феноменом: все больше и больше фильмов использовали Холокост в развлекательных целях, и серьезная критика оказалась не в состоянии помешать их коммерческому успеху.

Перед выходом фильма на экраны Максимилиан Шелл получил весьма неприятное письмо, которое он сразу переслал Визенталю. Проживавшая в Нью-Йорке бывшая узница Рижского гетто по имени Гертруда Шнайдер писала Шеллу, что изучала историю этого гетто, что оно было темой ее диссертации и что она не видит никаких оснований утверждать, что Рошман – «мясник из Риги»: он был комендантом гетто менее года, с января по ноябрь 1943-го, и застрелил только одного мальчика. Она не оправдывала этого поступка, так как убийство одного человека в ее глазах было ничем не лучше убийства нескольких тысяч, но утверждала, что называть Рошмана «мясником из Риги» смешно. По ее словам, Рошман считался в гетто «безобидным». В дневнике Таубера упоминались также евреи, служившие в качестве капо, но Шнайдер утверждала, что таких было немного и что книга бросала тень на всех жертв Холокоста в целом. «Скоро, – писала она, – нас обвинят в том, что мы убивали себя сами, с помощью оружия, любезно предоставленного нам немцами», и добавляла, что бывшие узники гетто не могут не воспринимать подобную чушь иначе как клевету.

Визенталь попытался ее успокоить, написав, что не надо относиться к роману как к достоверному историческому документу: такое произведение должно всего лишь правильно изображать исторический фон, – а что касается Рошмана, то он, по словам Визенталя, совершил отнюдь не единственное убийство: в ордере на арест он обвинялся в убийстве трех тысяч человек и еще восьмисот детей. Не все жители гетто, писал Визенталь, могли знать всё, однако дневник Таубера основан на свидетельствах многих людей.

Вместе с тем Визенталь признал, что Рошман не совершал всех приписываемых ему в книге преступлений и взял ответственность за это на себя. «Мы, – писал он, – надеялись, что Рошман где-нибудь объявится и выразит протест против того, что мы ему приписали. По крайней мере, мы рассчитывали, что миллионы людей начнут его искать, и, таким образом, появится шанс его найти». По его словам, он также надеялся поссорить Рошмана с людьми, помогавшими ему прятаться, и именно по этой причине обнародовал факт его двоеженства, а также вставил в книгу сцену, где тот убивает немецкого офицера. Это происходит незадолго до окончания немецкой оккупации. В порту Риги стоит последнее немецкое судно с ранеными солдатами вермахта, и Рошман приказывает армейскому офицеру выгрузить их с корабля, чтобы их место могли занять желавшие спастись эсэсовцы, но офицер отказывается, и Рошман в него стреляет. «Эта сцена, – пишет Визенталь, – является абсолютным вымыслом, и ее задача состоит в том, чтобы вызвать у товарищей Рошмана антипатию к нему. Возможно, после этого они его выдадут или, по крайней мере, больше не будут ему помогать».

Впоследствии Визенталь рассказывал, что источником вдохновения для этой сцены послужил инцидент, произошедший, когда они отступали из Гросс-Розена под командованием эсэсовского офицера Варцока. Чтобы его люди могли спастись, Варцок взорвал мост на реке Сан и бросил солдат вермахта на произвол русских.

Визенталю хотелось верить, что Рошман превратился в преследуемое животное. Он представлял себе, как тот идет по улице, сидит в ресторане или делает покупки, как каждый, кто на него смотрит, вселяет в него страх и даже на своих близких друзей он больше положиться не в состоянии, поскольку те могут его выдать. (Кстати, широкая известность, которую приобрел Рошман, привела, помимо всего прочего, к тому, что его стали искать также преступные банды, желавшие получить за его голову вознаграждение.)

Однажды, в июне 1977 года, некий зритель, посмотрев фильм, вышел из кинотеатра, пошел в полицию Буэнос-Айреса и заявил, что Рошман живет на его улице. Проживавший под чужой фамилей преступник был арестован. Среди прочего, он разыскивался также в Гамбурге, и ФРГ попросила о его экстрадиции, но через 24 часа он исчез. Оказалось, что он сбежал в Парагвай. Через четыре недели у него случился инфаркт, и он умер. Поначалу Визенталь прореагировал на это сообщение скептически. «Интересно, кто там умер вместо него?» – говорил он звонившим ему информационным агентствам. Однако через день или два опубликовал сообщение под заголовком «Эдуард Рошман мертв».

3. Запрограммированный друг

Среди множества откликов, полученных Визенталем на «Досье “ОДЕССА”», было письмо, значившее для него больше, чем многие другие. Оно пришло с Кипра от Лео Майера. Майер писал, что книга Форсайта – макулатура. Он считал себя другом Визенталя, и какое-то время тот отвечал ему взаимностью. Однако продолжалось это недолго. У Визенталя были враги и поклонники, но друзей не было. Майеру пришлось убедиться в этом на собственном печальном опыте.

Они познакомились в Линце. Майер был одним из двух полицейских, посланных в свое время в Альтаусзее для слежки за Эйхманом. Отец Майера был нацистом, а сам он добровольно завербовался в вермахт. В его обязанности в полиции входила слежка за нацистскими преступниками, и время от времени ему приходилось заглядывать в Центр документации Визенталя. «Ну что? – подтрунивали над ним коллеги. – Снова идешь выполнять поручения этого еврея?»