Константин Фишер - Записки сенатора

Эти обе личности замечательны в русской среде. Бахтин не был никогда государственным человеком, но, необыкновенно деятельный среди лентяев, необыкновенно логичный среди плоских мыслителей, настойчивый и остойчивый среди равнодушия и личного расчета, он должен был бы многое сделать или и исправить. Князь Меншиков выше Бахтина на сотню ступеней. Патриот, враг корыстолюбия и поклонничества, трудолюбивый, любознательный, пользовавшийся при двух императорах в течение долгого времени необыкновенным кредитом, должен был бы сделать для России еще гораздо более.

Но ни тот, ни другой ничего не сделали. Когда их похоронят, Россия не только не заметит, что их уже нет, но и не вспомнит, что они когда-то были. Кого винить? Конечно, Бахтин, вращавшийся в сфере администрации, виновен в том, что не умел составить около себя партии, кружка людей столько же честных. И князь Меншиков виноват тем, что неблагосклонной царской мины на параде боялся больше, чем упрямого спора с государем наедине, и пред этою боязнью отступал от проведения своих планов, но в другом государстве эти слабости обоих не имели бы тех же последствий.

Не говорю о чиновнической Франции, но в Англии и Германии Бахтину не пришло бы в голову чванство, потому что там оно не встретило бы ни в ком сочувствия. Там Черноглазовы и Праведниковы не были бы на первом канцелярском плане; Зеленый и Рейтерн не были бы министрами, а лучшие люди или отучили бы от чванства, или простили бы его человеку, полному желания добра.

Князь Меншиков, споря слишком часто с государем в его кабинете и опасаясь холодной мины его на выходе, очевидно, выражал тем страх не перед царем, а перед царедворцами. Он не дорожил своим местом в администрации, но опасался ослиных копыт, которые не замедлили бы лягнуть его при первой замеченной ими царской немилости. Таких копыт не видал бы он ни в Англии, ни в Германии.

Следовательно, эти люди, люди со слабостями, были вследствие этих слабостей бесполезны государству только потому, что жили в неблагородной среде. Они не правы, но еще больше виновата их обстановка. А. И. Чернышев, А. Ф. Орлов, П. П. Гагарин — многого ли они стоят по оценке их деятельности, их чести, их благородства? Найдется ли десяток людей их уважавших? Однако они достигли высших степеней и ознаменовали свое бытие замечательными деяниями, замечательными по своей мерзости. Не доказывает ли это, что у нас пороки Орловых и Гагариных простительнее, чем слабости Бахтиных и Меншиковых.

Глава XX

Клевета Закревского на князя Меншикова — Рассказ князя о письме из Троппау — Разговор с ним по поводу его бумаг — Взгляд на мою службу — Богаевский — Его жестокость — Письма Кошена — Его карьера — Граф Армфельт — Письма его

Сила воли угасает в старости, как все жизненные силы. Закревский, негодуя на князя Меншикова как на преемника своего в звании финляндского генерал-губернатора, искал средств чернить его, но найти их было нелегко. Назвать его вором, или бесчестным, или дураком — значило бы выдать себя за сумасшедшего. Закревскому не оставалось ничего более делать, как распустить слух, что князь Меншиков был сын графа Армфельта, искавшего в России спасения от смертной казни по смерти Густава III. Князь Меншиков знал об этом и смеялся с равнодушием над этой выдумкой. Однако равнодушие было поддельно. 36 лет носил он в сердце досаду и оскорбление, не смея вверить их никому. Теперь, на днях, он не вытерпел. Он повторил мне эту клевету Закревского.

— Может быть, — сказал он мне с волнением, — при вас кто-нибудь повторит эту басню; сделайте мне дружбу, докажите в этом случае нелепость ее. Вот вам для этого тема.

При этих словах передал он мне своеручную записочку следующего содержания: «Густав III скончался 21 марта 1791. Граф Армфельт прибыл в Россию, как изгнанник, после смерти короля, следовательно, не ранее 1791, а князь Меншиков родился 11 сентября 1787, — следовательно, за 4 или 5 лет до прибытия в Россию графа Армфельта».

В разговоре с князем Меншиковым я сообщил ему, что меня со всех сторон спрашивают, ведет ли он записки, и на отрицательный ответ укоряют его в том, что он лишает историю драгоценных материалов. На этот укор я говорил, что князь начал общественную жизнь во время кровавых войн с Францией, что потом он восемь лет не выходил из коляски государя Александра I, который ездил с ним за границу и по всем концам России и целый день отдавал ему словесные приказания, так что князь просиживал ночи для исполнения их. При Николае I он мог бы писать записки, но в то время нельзя было ручаться, чтобы вследствие какой-нибудь катастрофы не явилась в дом князя комиссия для опечатания бумаг.

Князь отозвался:

— Зачем брать государя Николая; это могло случиться и при Александре Павловиче и чуть не случилось со мной. Какой-то господин донес, что он, сидя в ложе подле жены моей, слышал ее рассказ, будто она получила от меня из Троппау письмо, в котором я описывал ей расстройство духа государя по получении известия о бунте Семеновского полка. Писать такие письма было вовсе не в моих правилах, а тем менее к жене моей, которая вовсе не занималась политикой; однако государь писал Милорадовичу, нельзя ли выкрасть это письмо у жены моей и прислать его к нему. Это слышал я от самого Милорадовича.

Замечательный факт, если принять в соображение, что Меншиков был в то время самое доверенное лицо, о котором государь отозвался, что он из него сделает первого после себя человека в империи. При этом случае я обратил внимание князя на то, что по смерти его пришлют комиссию для отобрания находящихся у него бумаг по государственным делам; что прежде эти бумаги отправлялись прямо в государственный архив и были тем надежнее сохраняемы, что начальники архива, считая свою должность синекурою, никогда не любопытствовали знать, что находится в присылаемых тюках: эти тюки хранились столетия неприкосновенными, если и крысам вздумалось уважить их неприкосновенность. Государь Николай I приказал разбирать посмертные бумаги и передавать в министерства по принадлежности. Этим распоряжением разрушена историческая сокровищница; министры разглядывали бумаги не из любознательности, а для убеждения, нет ли в них чего-нибудь против их личности, и такие бумаги истребляли.

— Но что же делать? — спросил князь.

— Отберите те бумаги, — отвечал я, — которые вы считаете наиболее важными, запечатайте их и отдайте на сохранение надежному лицу такого свойства, которое избавит их от миссий, посылаемых к умершим членам Государственного совета.

— Это удачная мысль, — заметил князь.