Владимир Березин - Виктор Шкловский

Если не считать разницы в цветовой гамме, то конспект этой сцены есть и в биографическом «Сентиментальном путешествии» Шкловского: «Попал к одному товарищу (который политикой не занимался), красился у него, вышел лиловым. Очень смеялись. Пришлось бриться. Ночевать у него было нельзя»{180}.

Впрочем, про это рассказано выше.

В рассуждениях Федуты ещё много интересного, но вопрос в самой идее.

Она верна, но главное — в точном желании изобразить Шкловского. Тысячи людей в тяжёлый год пытались поменять внешность, и у сотен это выходило криво: топорщились разноцветные усы и бороды. Это был цвет перепуганного времени. Василий Витальевич Шульгин, уж на что был умный человек, а пробираясь с фальшивым паспортом в СССР в 1925 году, — через семь лет после цветовых экспериментов Шкловского и за два года до использования Кисой Воробьяниновым знаменитой и радикальной краски для волос «Титаник», тоже покрасился неудачно, о чём и сообщил по возвращении в Париж.

Шкловский не прототип Остапа Бендера. Просто Шкловский — яркая фигура, особый тип авантюриста. Он авантюрист, и Остап — авантюрист. Остап чрезвычайно одарён, точно чувствует психологию собеседника, и Шкловский очень хорошо чувствует стиль времени и тоже одарён чрезвычайно. Они не идеальны в своём артистизме: Шкловский часто терпит поражения, зайдя на территорию «строгой науки», Остап жонглирует часто ему самому непонятными словами и иногда не угадывает своего окружения.

Но захотят люди описать авантюриста — так выходит у них Шкловский. Захотят припомнить обаятельного трикстера — выходит Бендер.

Нормальное дело.

Шкловский — образец авантюриста и в жизни, и в литературе, потому что он человек своего времени.

Бендер — литературный герой своего времени.

Обоих это время ломает и треплет, как лён на стлище. Из вольных трикстеров — в управдомы. Из филологических скандалистов — в заслуженные литературоведы.

Глава двадцать третья

ВЕЛИКИЙ МЕЛИОРАТОР

Путь воды в стране больше говорит о её богатстве, чем пути её войска.

В записной книжке Андрея Платонова был телефонный номер В 1-37-42.

Это номер Шкловского.

Тогда телефонные номера обозначались смешанным буквенно-цифровым способом, а уже потом «В» превратилось в «9», да и сам номер удлинился.

Но встретились они давно.

Шкловский приехал в Воронеж летом 1925 года — он был знаменит, его послали писать очерк и статьи о новой жизни на селе. Более того, он летал над воронежской землёй на агитсамолёте «Лицом к деревне» — в качестве пассажира, конечно.

В «Третьей фабрике» есть целая глава «Воронежская губерния и Платонов», где Шкловский пишет: «Все эти реки, о которых мы учили в учебнике географии: Воронеж, Битюг, Хопёр, Тихая Сосна… их нет. Они заросли камышом. Если раздвинуть камыш, то внизу между камышинками мокро. Платонов прочищает реки. Товарищ Платонов ездит на мужественном корыте, называемом автомобиль… Есть места, где воды нет на сорок вёрст. Пустыня ползёт сюда по оврагам. Реки зарастают, сохнут. Высыхают совсем. Тогда на дне их копают колодцы… Есть деревни, где целую ночь стоят с вёдрами у колодца»{181}.

Шкловский говорил с мелиоратором Платоновым несколько свысока, но Платонов знал себе цену. Говорили они не только о движении воды, но и о движении литературы.

Тут есть несколько важных деталей: во-первых, внешне это — диалог между столичным человеком, знаменитостью, основоположником новых школ в искусстве и науке и — провинциалом. Но провинциал этот не испытывает робости перед гостем.

Во-вторых, одной из черт, составивших образ Шкловского, была любовь к машине, механизму. Но всё же он относился к машинам поэтически, а вот Платонов был человек, с машинами сроднившийся. То есть Платонов был практиком всего того, о чём так красиво говорил Шкловский. И практик этот имел свой голос, просто голос этот не был так громок в общем хоре новой литературы, как голос Шкловского.

Образ Шкловского начала века — образ повелителя автомобиля, а потом — броневика. Образ Платонова в глазах читателей будущих поколений неразрывно связан с двигателями, котлами и призывным криком паровоза.

А пока провинциал, который читает всё, что выходит в столицах, ведёт разговор с заезжим корреспондентом.

И пока Шкловский, чувствуя талант Платонова, пишет жене:

«Город здесь полуюжный. Нищих как в Москве. А вообще я очень изменился. Мне не хочется смеяться.

Познакомился с очень интересным коммунистом. Заведует оводнением края, очень много работает, сам из рабочих и любит Розанова.

Большая умница.

У него жена и сын трёх лет».

В «Третьей фабрике» Шкловский пишет:

«Платонов прочищает реки. Товарищ Платонов ездит на мужественном корыте, называемом автомобиль. <…>

Платонов — мелиоратор. Он рабочий лет двадцати шести. Белокур. <…>

Товарищ Платонов очень занят. Пустыня наступает. Вода уходит под землю и течёт в подземных больших реках. <…>

Качать воду должен был двигатель.

Но доставали её из другого колодца пружинным насосом. Пружина вбегала в воду и бежала обратно, а вода за неё цепляется.

Крутили колесо пружины две девки. „При аграрном перенаселении деревни, при воронежском голоде, — сказал мне Платонов, — нет двигателя дешевле деревенской девки. Она не требует амортизации. <…>“

Мы сидели на террасе и ели с мелиораторами очень невкусный ужин.

Говорил Платонов о литературе, о Розанове, о том, что нельзя описывать закат и нельзя писать рассказов».

В биографии Андрея Платонова писатель Алексей Варламов замечает:

«Говорил или нет Платонов про не требующих амортизации деревенских девок, вопрос спорный, запрещал ли мелиоратор описывать закат и вообще сочинять рассказы — тоже неясно; более вероятно, что он говорил про Розанова, и тема эта Шкловскому, написавшему книгу о Розанове, была близка, а обнаружение коммуниста-мелиоратора, знающего и любящего Василия Васильевича, посреди знойных воронежских степей, где жажда, по смелому выражению автора „Третьей фабрики“, страшней сифилиса, — всё это не могло не поразить столичного литератора. Но насколько Платонов Шкловскому открылся, делился ли сокровенным… говорил ли о текущих литературных делах, о скуке беспартийности и разъяснил ли Платонову Виктор Борисович механизм романа тайн… — всё это неизвестно. Сам Шкловский, сколь бы высоко Платонова ни ценил (а в 1930-е он, по свидетельству писателя Льва Ивановича Гумилевского, публично называл своего водителя по чернозёму гением), уже после смерти Платонова сказал о нём очень немного и, несмотря на несколько покаянный тон, сказал уклончиво, старательно обходя острые углы личных взаимоотношений и разногласий, особенно проявившихся в платоновских рецензиях конца 1930-х годов».