Александр Чичерин - Дневник 1812–1814 годов. Дневник 1812–1813 годов (сборник)

К этим трем страницам следовало бы присоединить еще 30 страниц комментариев, если бы я хотел высказать все, что думаю по этому поводу, но приходится вернуться к обычному припеву: уже 11 часов, свеча догорела, и я записал главное – ту канву, которая покажет впоследствии, ошибался ли я или был прав. Такова слабость человеческая: хочется сохранить свой образ мыслей.

Говорун

19 марта.

Уже два дня идет дождь, я не выхожу гулять, но только сегодня я почувствовал скуку, тогда как другие на моем месте сочли бы себя счастливыми.

Ж. получил хорошее воспитание, он не лишен склонности к наукам, но воспитанный, к несчастью, слишком слабой матерью, он слишком рано привык делать, что ему угодно, и стал немного педантом и говоруном.

Я уже упоминал его в своем петербургском дневнике, потому что, стремясь стать физиономистом, я на его примере убедился, каким обманчивым может быть первое впечатление. Он показался мне сначала чудом образованности. В полку заметили его чрезмерную склонность к разговорам, и она стала предметом постоянных насмешек; видя его, я заранее готовлюсь к роли слушателя.[398]

Он был болен, а сегодня утром прибыл в Плоцк по пути в главную квартиру. Он прежде всего явился ко мне, потом ушел по делам, и только вечером мне пришлось смертельно проскучать в течение трех часов, слушая его. Чтобы философские рассуждения, вроде предшествующих этой главе, не оттолкнули моих друзей, чтобы не описывать в подробностях часы нестерпимой скуки, которую он заставил меня пережить, и чтобы набросать достаточно похожий портрет его, я просто приведу отрывок его речей, это, несомненно, заставит моих друзей рассмеяться, потому что они его знают.

Он уже успел описать мне всю мебель в доме своей сестры, вышедшей замуж год тому назад, рассказать о своих имениях, поговорить о своей болезни, о музыке, и, наконец, мы дошли до военных наград.

– Когда я заболел после Бородинского сражения, – сказал он, – я приказал, уезжая, чтобы если мне дадут Владимирский крест, его тотчас же переслали мне, а если наградят мечом Св. Анны, то даже не смели мне об этом сообщать, – получить этот орден слишком унизительно. С тем я и уехал. – Я как сейчас вижу генерала: он сидел вот в этом углу, а вот тут стоял диван, да-да, как раз в эту минуту доложили о том, что доставлены двое пленных французов, с которыми этот осел С. завел такой дурацкий разговор, что мне пришлось с досадой уйти. Генералу принесли целую кучу бумаг на подпись, а подпись у него такая смешная… ну, так вот, я уехал, добрался до своей деревни, – в город я ехать не собирался, – мне там было очень весело, у меня там была библиотека, собранная еще при вас, и я читал одну книгу… Я жил там уж пятнадцать дней, потому что раньше я съездил в другое имение матушки, где управляющий… прямо чудо, а не управляющий; поверите ли, он заботится о наших имениях, как о своих собственных… Я читал одну книгу… как же, очень хорошо помню, сидя у прекрасного биллиарда, великолепнейшего биллиарда, за который мой батюшка заплатил 100 рублей, работы искуснейшего мастера… Ах, боже мой, как же… как же звали купца?..

– Все равно, – сказал я, – продолжайте.

– Я уронил под биллиард свой носовой платок и табакерку, вот эту самую табакерку, что у меня в руках; не правда ли, она отменно хороша, а ведь ее сделал наш мужик, у нас в имениях есть мастера на все руки, столяр у нас прекрасный, он делает прелестнейшую мебель из пальмового дерева и из березы… Я читал одну книгу, как я уже вам сказал, кажется, но так как чтение иногда очень утомляет, я захлопнул ее, наконец, и подошел к окну. Погода была прекрасная, а я всегда очень любил гулять по нашему саду; поверите ли, в нем столько цветов, что даже и осенью из-за них не видно травы. Я прогулялся, а после умеренного обеда вернулся к себе в комнату. Она обставлена просто, но, я уверен, если бы вы ее увидели, она бы вам очень понравилась. Я стал читать уже не помню какую книгу, кажется, это был Лагарп или нет… Руссо… нет, все-таки Лагарп, и тут мне доложили о приезде И. Н. П., человека достойного, который вышел в отставку, живет в своем имении и очень дружен со мной. Это очаровательный человек, он прекрасно говорит, он женился на родной сестре того молодого человека, которого мы с вами видели, помните, еще в Петербурге. Так вот я пригласил его садиться: – Хотите кофе? – Нет, благодарю вас. – Садитесь же. Как поживает ваша супруга?.. Наконец, он мне говорит: Кстати, я должен вас поздравить. – А по какому же случаю? – говорю я. – Да в приказе по полку сообщается, что вы награждены Владимирским крестом. – Тут я вскочил от радости и…

Тут на самом деле мне подали чай, и Ж. вынужден был умолкнуть, к моему счастью, потому что я прямо задыхался от его бессвязных речей.

Друзья мои, вы, для кого я написал эту главу, признайтесь по правде, узнаете вы его? Если мне не удалось заставить вас рассмеяться, описывая с полной точностью, по всей правде, его речи, простите меня, простите хотя бы за благое намерение. Исписать две страницы бессвязными мыслями, попытаться запомнить и воспроизвести их в точности – неужели этот труд нисколько не заслуживает похвалы?

Сегодня я заложил часы, мне должно хватить денег до прибытия столь желанного курьера, но вчера я был действительно без гроша, так что даже обед мой пострадал. Я встал из-за стола, поев не досыта, что очень хорошо, когда следуешь советам врача, но очень плохо, когда чувствуешь себя вполне здоровым. И все потому, что у меня осталось лишь полдуката, а я не хотел делать мелких долгов. Вчера первый раз в жизни я был в такой крайности.

Полляк болен; я не был у него с отъезда Гурко, потому что Гурко сделал ему подарок, а я знаю, что Полляк в нужде, знаю, что благодарность обязывает меня помочь ему, но не в состоянии сделать это. Я думал, что не иду к нему из-за ложного стыда или, скорее, из деликатности, но ложный стыд не такой уж значительный недостаток, и о нем можно умолчать, когда приходится упрекать себя за нечто гораздо более серьезное. Подумав сегодня утром над этим, я понял, что дело в тщеславии. Ведь я не обязан ему ничего давать, а Гурко дал, но Полляк может счесть меня бедным или неделикатным… и пока что получается, что он будет считать меня неблагодарным, а это уже недостаток, за который приходится краснеть.

Ну что ж, пойду навестить его, пусть он думает, что я небогат или скуп, но, по крайней мере, будет знать, что я не лишен благородных чувств, что у меня сердце, способное чувствовать, что я исполнен глубочайшей благодарности к нему за все, что он для меня сделал.

20 марта.

Сейчас льет страшный дождь, но день я провел прекрасно, так как гроза разразилась уже после моей вечерней прогулки, и ливень, продолжающийся уже два часа, благодетелен для хлебов.