Евреи в России: XIX век - Генрих Борисович Слиозберг
Все экзамены, устные и письменные, прошли у меня с большой удачей, русская диктовка — без единой ошибки. На следующий день предстояло выдержать устный экзамен по русскому языку. Меня заставили читать рассказ из «Родного слова»[149] и пересказать его своими словами, а затем и сделать грамматический разбор некоторых фраз. Последний был сделан настолько успешно, что вызвал удивление экзаменаторов, но мое произношение при чтении и коверканная речь при пересказе прочитанного повергла этих экзаменаторов в совершенный ужас. Я помню, как к экзаменационному столу был приглашен директор гимназии, и полушепотом ему было сообщено об этом феноменальном случае: мальчик обнаруживает отличные знания по всем предметам, не исключая и русской грамматики, но невероятно плохо говорит по-русски. Решено было признать меня выдержавшим экзамен в третий класс, но убедить отца оставить меня во втором классе, дабы я мог восполнить пробелы в умении владеть русской речью. Отцу пришлось согласиться, и, таким образом, я, готовый талмудист, научившийся побеждать все трудности даже комментатора Магаршоа, стал гимназистом 2-го класса, проходившим именованные числа и другие подобные премудрости.
Полтавская гимназия имела в это время определенную репутацию и перед высшим начальством аттестовалась не с лучшей стороны. Как раз в год моего поступления в гимназию из нее был удален по политической неблагонадежности учитель истории Чарторыйский. Впоследствии я узнал, что он принадлежал к одному из кружков, по-видимому, чайковцев[150] и народовольцев. Он группировал вокруг себя лучшие элементы из старших классов гимназии. Влияние его на молодежь было неотразимо. Его очень любили, его уроки приводили гимназистов в восторг. Мне довелось через 35 лет после этого встретиться с ним в Петербурге, где он состоял на маленькой должности, и я узнал, что после полтавской гимназии он вел скитальческую жизнь, был в ссылке в Сибири, служил по земской статистике, а потом даже попал в мировые судьи на Кавказ. Оттуда его занесло в Петербург, где он сильно нуждался.
Под влиянием этого учителя в гимназии образовался кружок «передовых» молодых людей, дававших окраску всей гимназии. Директор гимназии Шульженко был человек мягкий, снисходительный и пользовался всеобщей любовью. Он, по мнению начальства, «распустил» гимназию. Это была эпоха министерства Д.А. Толстого. Незадолго перед тем введена была реформа классического образования. Когда я поступил в гимназию, в последних классах еще не изучался греческий язык. Спор между приверженцами классицизма и противниками его еще был в полном разгаре. Как видно из прессы и журналов, относящихся к этой эпохе, — я поступил в гимназию в 1875 году — публицисты еще усердно занимались полемикой по поводу реформы графа Толстого.
Вопрос о классицизме разделял судьбу многих вопросов у нас начиная с семидесятых годов до конца столетия. Обсуждение политических реформ в широком и истинном смысле слова было — по цензурным условиям, очень обострившимся во вторую половину царствования Александра II, — невозможным. Русская интеллигенция выбрасывала знамена либерализма и консерватизма над вопросами, которые, имея большое культурное и экономическое значение, вовсе, однако, не исключали в себе моментов, имеющих какое-либо отношение к либеральному или консервативному направлению в политике. Было время и в Англии, когда виги и тори боролись по вопросам, на первый взгляд чисто экономическим, — например, о хлебных пошлинах в тридцатых годах прошлого столетия; но то был все же вопрос общей политики, в полном смысле слова: сохранение хлебных пошлин было в интересах крупного землевладения, то есть ториев, и влекло за собою порабощение народных масс, — и наперед, конечно, можно было сказать, как разделится общественное мнение по этому вопросу. То же относится и к вопросу о торговле невольниками, возбуждавшему в Англии парламентские споры в сороковых годах прошлого столетия. Но у нас общественное мнение раскалывалось по группам либерализма и консерватизма на таких вопросах, по которым каждый мог дать ответ положительный или отрицательный совершенно независимо от принадлежности к сторонникам того или другого политического направления. Можно быть крайним либералом и быть поклонником классицизма в школе, подобно тому как можно быть ярым консерватором и отрицать пользу или даже признавать вред классической системы образования. Между тем спор между приверженцами и противниками классицизма превратился в политический спор либералов и консерваторов. Подобные споры длились долго, до того, пока на смену одному не являлся другой повод, иногда столь же безразличный с точки зрения чисто политической, лишь бы он касался предмета, доступного публицистическому обсуждению хотя бы под бдительным оком цензуры.
Понятно, что спор о классицизме был спором отвлеченным, чисто принципиальным, не имевшим практического значения. Обсуждение принципиальной стороны дела оставляло в тени практические вопросы о том, как фактически проводится в жизнь классицизм в нашей школе. Под шум этого спора выполнение введенной в жизнь классической программы было ниже всякой критики. Формальный классицизм не имел духа, и вместо действительного классического образования школа давала мертвящие ум молодых людей грамматические правила, приводила к бессвязному зазубриванию текстов латинских и греческих писателей, к нелепым экстемпоралиям — упражнениям в переводе с русского языка на латинский и греческий. Самые же классические авторы, не исключая и Гомера, оставались чуждыми по духу даже лучшим школьникам, знавшим все тонкости синтаксических правил. В результате Россия осталась и без реального, и без классического образования.
Полтавская гимназия не представляла в этом отношении исключения, С уходом Чарторыйского в преподавательском составе ее не было ни одной заметной фигуры, Более или менее сносно обстояло преподавание математики; скромным педагогическим требованиям соответствовал один только учитель русского языка и словесности. Преподавание же древних языков, при всей строгости требования со стороны учителей, было крайне первобытно. Отношения между учителями и учениками ограничивались только служебными классными сношениями. Среди учителей не было никого, кто мог бы влиять на молодежь в смысле возбуждения самодеятельности и самообразования.
Вскоре после поступления моего в гимназию директор Шульженко был смещен, и на его место назначен был старик С.Н. Шафранов, на которого, по-видимому, высшее учебное начальство возлагало надежды, что он подтянет гимназию, имевшую, как я уже упомянул, репутацию распущенной, зараженной вольным духом. Шафранов, до назначения на должность директора полтавской гимназии, был директором Коллегии Галагана в Киеве[151], то есть служил под непосредственным надзором попечителя киевского округа и мог быть в достаточной мере посвящен в виды правительства. Он преподавал в 6-м классе, когда я там учился, русскую словесность. Личность Шафранова представлялась, во всяком случае, незаурядной. При отсутствии какого бы то ни было общения вне школы с учениками, последним трудно
