От снега до снега - Семён Михайлович Бытовой
Ему нравилось качаться в бебе на боку у рогатого оленя, и мальчик все время высовывался оттуда и манил лепешкой важенку, которая трусила следом, пощипывая бархатистый ягель.
На остановках Ичанго разводил костер из кедрового стланика. Пока Мария Тимофеевна варила уху из вяленой рыбы и сухого картофеля, эвен садился доить важенку.
Надоив в кружку молока, он нес ее учительнице.
— Бери, пои свою девочку молочком, пока оно теплое...
— Не торопитесь, милый Ичанго, — говорила Карцева. — Я для Милочки коровье молоко и то кипячу, а уж это нужно кипятить непременно.
От кипячения оленье молоко густело еще больше, делалось вязким, и Людочка, отпив два-три глотка, тут же отворачивалась. Тогда мать рискнула дать ей прямо из-под важенки, парное. Девочка, схватив губами соску, не отпускала ее, пока не выпивала все молоко из бутылочки.
Ичанго был в восторге. Мария Тимофеевна — в ужасе. Она ждала, что вот-вот ребенок заболеет, но ничего худого не произошло.
Карцева заявила, что сама будет доить важенку. И когда перед дойкой она тщательно протирала у оленухи соски белоснежной марлей, смоченной в растворе марганцовки, Ичанго только посмеивался:
— Ты, мамка, ровно олений доктор...
Четверо суток держалась хорошая погода. Дни стояли теплые. Ночи хоть и прохладные, но очень звездные, а когда из-за горных вершин показывалась луна, тундру видно было до самого горизонта.
Время в пути проходило незаметно.
И оттого, что дети чувствуют себя нормально, особенно маленькая, Карцевы уже ничуть не жалели, что рискнули поехать в тот неведомый Улавган.
Мария Тимофеевна, к радости мужа, вполне освоилась с непривычной обстановкой, безропотно переносила все неудобства походной жизни, держала себя бодро.
Она уже без посторонней помощи садилась на своего укчака — брала у Ичанго шест и, опираясь на него, закидывала левую ногу через седло, а правую просовывала в стремя. Ичанго специально приладил к седлу низкие стремена.
В кухлянке, туго подпоясанной ремнем, в суконных брюках, заправленных в торбаза, и в тарбаганьей шапке она в точности походила на эвенку, и Ичанго, поглядывая на нее через плечо, восторженно говорил Карцеву:
— Гляди, Казимир, твоя мамка все равно ламутка...
До горного перевала осталось меньше суток пути, как начало хмуриться.
Ветер с моря нагонял облака. Они быстро обкладывали небо, темнели. Полил дождь. Ичанго, глянув на небо, заявил, что это будет надолго.
Остановились.
Ичанго быстро развернул палатку и хотел было разжечь костер, но намокший стланик не разгорался.
Пока он возился с огнем, Мария Тимофеевна вышла подоить важенку, но та уже улеглась, и ее с трудом пришлось поднимать.
Был только седьмой час вечера, а тундра погрузилась в темноту.
Олени, скучившись, лежали неподалеку в негустых зарослях стланика, и Ичанго время от времени высовывался из палатки и прислушивался к звону жестяного колокольца, который висел у его рогача на шее.
В палатке, несмотря на тесноту, было прохладно. Людочка спала, развалясь на меховом коврике, а Колька, взобравшись на руки к Ичанго, просил, чтобы тот больше не сажал его в бебе. Вчера, когда мальчик закапризничал и Казимир Петрович никак не мог успокоить его, Ичанго взял Колю к себе в седло.
— Придется вам, Ичанго, увести его в тундру пасти оленей, — в шутку сказал Карцев. — А то он без вас скучать будет.
— Пускай, чего там, — согласился эвен. — Я ему белого олененка подарю. Вырастет паря, будет на нем по тундре гоняться. Если какая беда вдруг случится, белый олень в обиду не даст...
Карцевы знали, что эвены очень гордятся белым оленем, что они дорожат им, связывая с ним все свои удачи. Слышали они и о том, что когда в семье у них родится мальчик, ему дарят на счастье белого олененка.
— Вам, Ичанго, когда вы были маленьким, отец, наверно, тоже подарил белого оленя? — спросила Мария Тимофеевна.
— Нет, мамка, — ответил Ичанго, — моему брату, что после меня родился, подарили, а мне — нет, однако.
— Это почему так?
— Я совсем слабый родился, думали, что помру скоро.
И вот что он рассказал...
Хотя он родился первенцем в семье и, по обычаю предков, именно ему полагалось получить белого олененка, отец нарушил этот обычай. И все потому, что мальчик родился хилым, болезненным, с горбом на спине.
Когда отец пригласил в юрту старого шамана, тот, глянув на ребенка, заявил:
— Совсем, знаешь, худой он у тебя, наверно духи скоро заберут его...
И отец подумал: раз сыну осталось жить недолго, зачем же устраивать торжество и дарить ему белого оленя, который все равно никакого счастья не принесет.
Совершенно не надеясь, что мальчик в будущем станет помогать ему пасти оленей, отец просто махнул на него рукой и даже долгое время не давал ему имени. Зато мать жалела своего первенца и — тайком от мужа — поила его барсучьим жиром, оленьим молоком и заступалась, когда ребятишки на улице обижали его.
Вопреки утверждениям шамана, Ичанго не только выжил, а год от года становился крепче, рано стал ходить и разговаривать и среди сверстников был самым смышленым. Только горб все больше выпирал на спине.
Ичанго уже шел шестой год, когда мать родила второго мальчика. Отца в это время в стойбище не было. Он перегонял большой табун к побережью Охотского моря и узнал о рождении сына от своего сородича. Мысль о том, что и младший мог родиться слабым и уродливым (за что-то, должно быть, наказывают его духи тундры!), не давала ему покоя, но бросить оленей по пути к морскому побережью он не мог и выбрался в Улавган только через два снега, то есть через две зимы.
Убедившись, что ребенок совершенно здоров, он до того обрадовался, что впервые за эти годы появились у него отцовские чувства и к нелюбимому Ичанго. Он взял его на руки, приласкал и сказал ему без прежнего холода:
— В другой раз приеду из тундры, приведу младшему брату белого олененочка. Ты будешь за ним смотреть, пока твой брат маленький.
Ичанго был рад и этому.
Пока брат подрастал, белый олененок превратился в рослого, красивого хора с большими венценосными рогами, и признавал он только Ичанго.
