Павел Фокин - Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р.

«Две биографии – жизненная и духовная – у одних сливаются, у других расходятся, у третьих противоречат. Есть расколотые существования, двойственные натуры, но встречается и редкая цельность человеческого образа, выросшего как крепкое дерево, из одного корня. С. Р. Минцлов – это почитание вечности. Отсюда его 1) любовь к старине и археологии, 2) благоговейная влюбленность в книгу, это живое и никогда не умирающее свидетельство прошлого, 3) мистика. Самая глубокая вера Минцлова – в историю и историчность» (П. Пильский. С. Минцлов).

«Другого такого кипучего и всегда жизнерадостного человека я не знаю; второе свойство, резко отличавшее его от окружающих, – поразительная любовь к природе… Учиться он не любил, да и, что греха таить, учили нас скучно и неинтересно: Минцлов даже не прочитывал, а, благодаря громадной памяти, наскоро проглядывая учебники, набирался из них знаний на балл „душевного спокойствия“, на шестерку, и этим ограничивался. Читал он зато много и читал запоем. Едва в воздухе начинала чувствоваться весна, Минцлов превращался в мученика. Как птицу из клетки его тянуло в заволжские дали, видные нам из корпуса, и в огромные леса, окружавшие Нижний. И как только несколько просыхала земля, Минцлов все свободное время проводил на Волге, на Оке, в лесах и даже ночевал где приведет Бог: в кустах, в оврагах, на берегу реки под лодкой. Возвращался он загорелый, с обветренным лицом, а зачастую и порядком изодранный, полный восторгов и впечатлений.

…Еще в Нижнем он стал понемногу собирать книги; с переездом в Москву он окончательно увлекся этим делом уже на всю жизнь. Правда, денег в его распоряжении было немного… но в то время книги в первопрестольной, а тем более на Сухаревке, были дешевы…Имея полную возможность остаться в Москве и сделать благодаря огромным связям отца блестящую карьеру при штабе, Минцлов вышел по окончании училища в скромный Уфимский полк в Вильну, его тянули к себе развалины замков и дремучие леса Литвы, древней колыбели его предков, и он исколесил ее пешком вдвоем с обожавшим его денщиком…Из Вильны он перевелся на Кавказ и несколько лет провел там, отдавая все время путешествиям. На Кавказе он расстался с военным мундиром, и с тех пор началась его беспрерывно-кочевая жизнь, во время которой он изъездил и исходил всю Россию. Еще в корпусе Минцлов начал увлекаться историей и археологией, а по отъезде на Кавказ посвятил им себя окончательно. Помимо литературы и исторических исследований Минцлов много себя отдавал сцене…Много было отпущено от Бога этому человеку, только свыше забыли его снабдить честолюбием и даром пролазничества, столь необходимым в наши времена» (А. Амов. Сергей Рудольфович Минцлов).

МИНЦЛОВА Анна Рудольфовна

Деятель теософского и розенкрейцеровского движений, переводчица (О. Уайльд. «Портрет Дориана Грея», «Замыслы» – оба 1906). Корреспондент Р. Штейнера. Среди знакомых Минцловой – Вяч. Иванов, Андрей Белый, М. Волошин, М. Кузмин. Сестра С. Минцлова.

«Фигура ее была бесформенной, лоб слишком велик, такой лоб часто можно найти у ангелов на картинах старых немецких живописцев, голубые глаза навыкате были очень близорукими – несмотря на это, взгляд их был устремлен в беспредельные дали. Ее рыжеватые волосы, разделенные на прямой пробор, завитые волнами, были в беспорядке, узел грозил развалиться, шпильки всегда сыпались дождем вокруг нее. Нос ее был грубой формы, лицо – несколько одутловатое. Самым удивительным в ней были ее руки, белые, мягкие, с длинными узкими пальцами. Здороваясь, она дольше, чем принято, задерживала вашу руку, тихонько ее покачивая. Во время нашей первой встречи в Москве мне это особенно не понравилось, как и ее манера разговаривать: голос, который она понижала почти до шепота, чтобы скрыть сильные эмоции, учащенное дыхание, незаконченные фразы, часто только отдельные, не связанные друг с другом слова. Чаще всего на ней было поношенное платье из черного шелка, на пальце она носила кольцо с аметистом. В Петербурге она жила у отца, известного адвоката. Свои обширные знания она черпала, как рассказывала мне, в основном из хроник различных эпох и стран, которые читала в оригинале. Она чувствовала себя непризнанной и непонятой людьми ее круга, так как на ее мистические наклонности смотрели как на сумасшествие. И отец ее, должно быть умный и духовно богатый человек, принадлежал к материалистам и скептикам. Но все признавали ее большие познания и способности в сфере хиромантии и графологии…Одним из предков Минцловой был француз; отсюда ее французский юмор. Яникогда не встречала человека, столь интенсивно воспринимающего другого человека. Она всю себя отдавала другому, видела в нем максимум того, чего он мог когда-нибудь достичь, в ее присутствии каждый чувствовал свою приподнятость над повседневностью. Впоследствии некоторые из ее прежних подруг были склонны считать ее льстивой и обвиняли ее в шарлатанстве, так как в своих письмах она к каждому обращалась как к самому близкому, любимому, дорогому человеку. Она считала, что самые тайные желания, живущие в каждом, это то, что предназначено судьбой, и поддерживала их, что чрезвычайно привязывало к ней людей. Она поддерживала даже противоречащие друг другу стремления различных людей, но каждый думал, что она имеет в виду лишь его цели. Когда она приходила, вокруг нее всегда возникал водоворот людей и событий, она появлялась на несколько дней то здесь, то там; после смерти ее отца у нее больше не было дома. Но в этом водовороте она не была неподвижной точкой, а сама была вовлечена в этот вихрь страстей. О ее страстности мои друзья позже рассказывали мне совершенно гротескные истории. Ее большие магнетические способности не были обузданы чувством меры и самообладания, они действовали хаотически, не очистившись, и хотя многие с ее помощью получили возможность заглянуть в иной мир, она сеяла вокруг себя несчастье и потеряла веру в себя» (М. Сабашникова. Зеленая змея).

«Анна Рудольфовна Минцлова была очень толстая пожилая женщина, в молодости воспитанная на французских романах XVIII века. Она была похожа на королеву Викторию, только белесовата и опухлая, как утопленница, иногда она воочию расползалась, как пузырь. Впечатление зыбкости производила еще ее крайняя близорукость, она все делала, ходила, брала, вставала, садилась очень проворно, но как-то на ощупь, как слепая, неопределенно и часто мимо цели. Проворность до некоторой степени маскировала эту беспомощность. Так же и речь: она говорила очень быстро и тихо, неуверенно и неубедительно; когда она говорила что-нибудь невпопад, она говорила „да, да, да, да“ и сейчас же начинала лепетать совершенно противоположное тому, что только что говорила. В тесном кругу она играла сонаты Бетховена. Играла она невероятно плохо, не туда попадая, без ритма, тыкаясь носом в ноты, будто гонимая ветром, бесформенно и хлипко, давая им (особенно 4-ой) какие-то мистические и наивные объяснения, вроде как О. Г. Смирнова объясняет свои рисунки на набойках: это трава, а это – солнце, а это – берег. Но музыка Ан[ны] Р[удольфовны] слушалась с таким благоговением и так обставлялась, что поневоле производила впечатление…Иногда Ан[на] Р[удольфовна] читала по запискам какие-то лекции Штейнера, Вяч. Ив[анов] взвивался, как змей, и критиковал. Мне Ан[на] Р[удольфовна] давала уроки ясновиденья, причем впервые я узнал поразившие меня навсегда суждения, что воображение – младшая сестра ясновиденья, что не надо его бояться. Давала она советы, причем сговорчива была до крайности. При наличии внешнего уважения к ней она готова была потакать самым чудовищным глупостям. Была ли она медиум? Всего вернее, но и кой-какое шарлатанство было в ней» (М. Кузмин. Дневник 1934 года).