Сьюзен Зонтаг - В Америке

Он ничего не говорил, и я благодарна ему за это, но, как бы там ни было, он по-прежнему хочет делить свою жизнь со мной. Питер, мама говорит с дядей Хенриком. Да, вы с Анелой можете сходить в пекарню. Нет, мама, к обеду меня не жди. Завтра возвращается Богдан. Через несколько дней мы поедем в Познань и остановимся на неделю у его сестры. Он — мой ангел-хранитель, Хенрик. Да, я знаю, что вы не об этом спрашиваете. Я не знаю. Но он нужен мне. Необходим. Мне с ним хорошо. И спокойно. С ним мне никогда не скучно. Я надеюсь, что люблю его. Было бы так несправедливо не любить. Да, я люблю его. Ах! Вы слишком суровы со мной, Хенрик. Но вы, конечно, правы. Я же сказала: я — скверный человек. Никого не люблю. Нет, меня не удручает чужая любовь. С чего вы взяли? Но вам все равно не стоит тревожиться обо мне. Вы слишком добры ко мне, Хенрик. Слишком, слишком добры. Дайте мне поплакать. Я все порчу. Никому не приношу счастья. Вы качаете головой. Но я безутешна, Хенрик. Нет, я не играю. Сказать тебе, что такое игра, Тадеуш? Игра — это ложное представление. Искусство актера состоит в том, чтобы использовать пьесу для показа своей способности пленять и притворяться. Актер похож на фальшивомонетчика. Богдан, у нас новости. Тадеуш и Крыстына собираются пожениться. Я не имею ничего против, если люди ведут себя предсказуемо, а ты? Они созданы друг для друга. Надеюсь, эта дуреха не собирается отказаться от своей карьеры ради семейной жизни. Она талантлива, талантливее Тадеуша. И я стану крестной матерью их первенца. Ох, Богдан, как ужасно быть старой! Ненавижу стареть. Ты говоришь так, потому что очень добр и любишь меня, но я знаю, как выгляжу. Мой прекрасный Краков! Американские города невероятно уродливы, Йозефина. Уродливы и… непочтительны. Но земля, земля — горы, пустыни, прерии и бурные реки — величественнее, вдохновеннее и грознее всех наших европейских фантазий об Америке. Вы не можете себе представить, насколько… эпична южная Калифорния. Надеюсь, когда-нибудь вы увидите ее, Хенрик. Там даже дышится по-другому. Океан и пустыня во всем их высокомерном безразличии внушают совершенно иное представление о жизни. Ты глубоко вдыхаешь воздух и чувствуешь, что способен совершить все, что задумал. Нет, мама, я не больна. Мне просто нужно денек отдохнуть. Слишком много приемов, слез и встреч. Меня ждет множество предложений вернуться на польскую сцену, от которых я не смогу отказаться, включая пост директора моего собственного театра. Богдан, почему мне здесь так плохо? Может, потому, что я все время думаю о Стефане? Теперь я припоминаю, почему мне захотелось уехать из Польши. Потому что… нет, не знаю почему. Даже сейчас. Мне так беспокойно. Мой собственный театр. Польский театр. Чего мне еще желать? Я приехала покрасоваться и вызвать восхищение, убедиться, что меня по-прежнему любят и скучают по мне, и теперь все просят меня вернуться, но это не доставляет мне никакого удовольствия, отнюдь. Барбара, давно я не видела тебя такой довольной, дорогая моя. Ты иногда вспоминаешь наш Арденнский лес? Какая пленительная мечта! И какими мы были решительными! Я очень горжусь нами. Александер, мы купили землю в каньоне Сантьяго. Ранчо „Ханнекот“. Ты помнишь. Мы все должны встретиться там следующим летом, когда построят дом. Богдан хочет разводить скот, но мы наймем работников, и вам не придется кормить лошадей или доить коз, обещаю! Это будет замечательно. Вы оба, Данута и Циприан с девочками и… Ах, не напоминайте мне. Это не выходит у меня из головы. И некому было остановить ее! Это ужасно. Ужасно.

Мы, конечно, пригласили бы Юлиана. Но я знаю, что он не приедет. И Якуба из Нью-Йорка. Рышарда? Ну, разумеется, правда, Богдан? Он по-прежнему снимает комнату в Варшаве? В Женеве? С каких это пор? И почему Женева? Нет, мы не получали от него никаких вестей в последнее время. И вы тоже приезжайте, Хенрик. Не в Калифорнию, это не для вас. В этом году я собираюсь набрать собственную труппу и совершить более длительное турне по стране. В Америке ведущим актером „управляют“, словно бизнесом, и „управляющий“ сопровождает его в турне. А вы будете врачом нашей труппы. В дороге кто-нибудь всегда болеет. Превосходная мысль! Подумайте над этим, Хенрик. Возможно, я приглашу также Йозефину. Моя сестра — удивительная женщина, вы не находите, Хенрик? Ностальгия, Александер? По Польше? По окаймленным елями тропинкам в Татрах, каштановым аллеям в Кракове и тому подобном? А, по моей прежней жизни. Мне кажется, не испытываю. Нет, Хенрик, ничто не вызывает у меня ностальгии. Я отреклась от прошлого. Америка помогла мне в этом. „Америка, Америка!“ — иронизируете вы; кстати, я люблю этот тон. Если вы полагаете, что я нашла в своей новой стране все, что хотела там найти, то вы правы, Хенрик. Америка и в этом мне помогла. Ты что, сам испек эти кайзерские булочки, мой милый Питер? Они восхитительны. Богдан, на днях я узнала одну очень интересную вещь. По словам Хенрика, еще совсем недавно ностальгия считалась серьезной, порой смертельной болезнью. Самым опасным временем года была осень, а наиболее уязвимыми — люди военной профессии. Практически все: любовное письмо, картина, песня, ложка вкусной овсяной каши твоего детства, несколько звуков родной речи, подслушанных на улице, — могло вызвать это заболевание Все истории болезни, которые он читал, были опубликованы во французских медицинских журналах, но весьма маловероятно, что только французы способны умереть от привязанности к прошлому. Мы сошлись во мнении, что поляки, должно быть, еще больше подвержены этому недугу, подобно тому, как американцы превзошли всех в своем умении избавляться от прошлого. Да, очень вкусно, мама. Нет, мама, я не хочу ни свиную котлетку, ни цветную капусту в панировочных сухарях и сливочном масле. (О господи!) Мама, я не худая. Самая популярная европейская актриса, королева французской сцены, весит не больше… да ничего страшного! Мама, у тебя есть хоть малейшее представление о том, кто я такая? Именно этот вопрос, Богдан, я ему задала. Вероятно, спад этой болезни — одно из многочисленных благ прогресса: парового двигателя, телеграфа и регулярных почтовых сообщений. Но ты же знаешь Хенрика, — оптимизм чужд его натуре, и он не может обойтись без язвительных замечаний, — он сказал, что, по его мнению, спад этого чувства в летальной форме предвещает возникновение нового заболевания — неспособности к привязанности. Конечно, иногда я думаю о Рышарде, Хенрик. Доктор, пропишите мне что-нибудь болеутоляющее. Может, это просто „нечувствительность“? Я была не просто эгоистична. Я паниковала. Он потряс меня. Я разрывалась на части. Богдан, Хенрик сказал мне вчера (ты знаешь, каким он бывает резким): „Польша любит вас. Вы нужны Польше. Но вам самим Польша больше не нужна“. Что я могла ответить ему? Хенрик, существует два типа людей. Одни, подобно вам, милый друг, чувствуют себя хорошо только там, где все понятно и знакомо. И другие, к породе которых принадлежу я и которые чувствуют себя загнанными, подавленными и раздраженными, когда они дома. Что не исключает моего пламенного патриотизма. В Йозефине, Хенрик, меня больше всего восхищает ее великодушие. Ах, Богдан, как Игнацы может быть таким непреклонным! Наверное, тебе с ним очень трудно общаться. Мы заслужили немного отдыха. Я рада, что мы сделали над собой усилие и проводили Хенрика до Закопане. Неужели чета закаленных южных калифорнийцев испугалась бы двухдневной поездки в кибитке? Как не порадоваться приходу прогресса в деревню и появлению нового, прекрасно оборудованного диспансера Хенрика? Деревня по-прежнему остается нашим суровым, полностью отрезанным от мира Закопане, и мы наслаждались (какие наслаждения!) и гуляли (какие прогулки!), взбираясь выше, чем собирались вначале, чтобы полюбоваться знакомой панорамой, и горцы так радушно встречали нас. Я знаю, что ты хотел остаться до воскресенья. Но так мы причиним Хенрику еще больше страданий. Он будет скучать по нас еще сильнее, если мы останемся дольше. Какой лик у Йозефины, какие волосы. Вы не находите ее привлекательной, Хенрик? Вы слепец, друг мой. Где мы? В Закопане. Но я не хотела ехать в Закопане. Мы в Кракове. Но я не хочу оставаться в Кракове. Питер, обними свою бабушку, тетушек, дядюшек и двоюродных братьев и сестер. Ну конечно, ты можешь попрощаться с паном Глиньским! Богдан, любимый, я знаю, что покажусь тебе непростительно капризной, но я не хочу здесь больше оставаться, как мы запланировали. Давай уедем в Париж немедля. Мне нужны наряды, да, многодневные примерки. И каждый вечер мы будем ходить в театр. Возможно, в „Комеди-Франсез“ сейчас играет она. Я знаю, что возненавижу ее и влюблюсь в нее. Меня уже гложет зависть, когда я представляю себе, как она произносит торжественные фразы Расина и его величавые периоды. Возможно, мне не понравится ее „Адриенна Лекуврер“ и „Дама с камелиями“, но ее „Эрнани“ и „Федра“ — больше всего на свете! До тех пор, пока она не узнает, что я сижу в зрительном зале. Мама, я непременно приеду следующим летом. А вы с Йозефиной приезжайте жить к нам в Америку, когда у нас с Богданом появится свое ранчо. Ты — старая? Не смеши меня, мама. Ах, Польша! Не стань моей несчастной любовью. Будь моей силой, гордостью и щитом, который я несу в мир. Ах, Рышард, твои руки, губы, ton sexe[95]! Богдан, у тебя все хорошо? У меня — да. Я смиряюсь и торжествую, Хенрик. Кто бы мог подумать, что все случится именно так?»