Повесть о Верещагине - Константин Иванович Коничев
Особенно в этом отношении был навязчив некто Суттон, набивший руку на всевозможных спекулятивных и комиссионных махинациях. Выбрав удобное для переговоров время, когда уставший от хлопот, издерганный антрепренерами Верещагин несколько дней подряд безвыходно находился в номере нью-йоркской гостиницы, Суттон пришел к нему с предложением:
— Мистер Верещагин, я предлагаю вам стать миллионером, — развязно начал Суттон, усевшись перед художником, отдыхавшим на диване. — И вы будете миллионером, если поручите мне вести распродажу ваших картин. Вы замечательный мастер своего дела, но вы наивный, не деловой человек, не коммерсант. В Америке всякое дело надо уметь вести…
— А как вы можете «осчастливить» меня миллионом? — иронически перебил дельца художник. — Разъясните мне.
— О мистер Верещагин, это надо уметь организовать. Дело зависит не только от меня, но и от подставных лиц, которые и на аукционе и, разумеется, в печати будут вздувать цены на ваши картины. В Америке много богатых людей. Покупатели найдутся. Нужно уметь взвинтить цены. О, это хитрая механика!..
— Набивать, вздувать, взвинчивать… — повторил Верещагин слова Суттона. — Не понимаю, как это делается?
— Могу выдать секрет одним примером. Разговор останется между нами: не очень давно с помощью газетной сенсации и определенных фиктивных покупателей я сумел взвинтить цены на картины француза Милле в двадцать раз выше их стоимости. И художник остался доволен, и тысячи долларов и франков оказались в моем кармане.
— Хорошо, — ответил Верещагин спокойным тоном, — я этот вопрос изучу…
— Зачем изучать, нужно действовать! Слово за вами, мистер Верещагин. Я гарантирую неслыханный успех и крупнейший доход от аукциона.
— Я этот вопрос изучу, — повторил Верещагин, — но только с одной целью: чтобы не здесь, в Америке, — здесь никого не удивишь, — а в европейской печати разоблачить это подлое сутенерство в искусстве. Разве можно к искусству допускать подлецов? Наш Пушкин сказал, что гений и злодейство несовместимы. Пусть я не гений. Но злодейства не потерплю. Ступайте вы от меня ко всем чертям!.. Вот вам весь сказ. Разговор окончен. — Верещагин показал рукой на дверь.
— Простите, — изумленно сказал Суттон, — я еще ни разу не встречал таких чудаков, которые отказывались от возможности заработать миллион!..
— Уходите!.. И скажите другим таким, как вы, господам, чтобы с подобными предложениями держались от меня на расстоянии пушечного выстрела!..
— Странно, непонятно… Да нормальный ли он человек?.. — пожимая плечами, бормотал Суттон, уходя из гостиницы.
Без всякой шумихи, без крикливой рекламы аукцион открылся в клубе Ассоциации художников. За несколько дней было продано свыше сотни картин и этюдов, главным образом индийской и палестинской серий. Из картин русско-турецкой войны осталась в Америке «На Шипке всё спокойно». Жаль было художнику с ней расставаться, но Третьяков не захотел приобрести картину, видимо опасаясь, что не будет позволено ее выставить в галерее. Подобное опасение имело под собой почву.
Верещагин уезжал из Нового Света в Европу тем же путем — через Атлантический океан. С ним возвращались и два костромских мужика — Яков и Платон. Они на свои заработки и приработки накупили домашним подарков. Скинули с себя красные рубахи с широкими ластовицами, полосатые штаны и смазные сапоги в гармошку. Стриженые и бритые — оба на один манер, — оставив вместо пышных бород короткие, клинышком, бородки, они приоделись на европейский лад, в костюмы с жилетами, повесили массивные цепочки из дешевого американского золота с брелочками и ключиками к часам-луковицам, запрятанным ради излишней предосторожности в металлические футляры. Вместо костромских поярковых, выцветших колпаков увенчали свои головы блестящими, но дешевыми цилиндрами и, конечно, не разорились, приобретя крахмальные манишки, воротнички и галстучки, которые никак не держались на испещренных тонкими морщинами, крепких и неуклюжих мужицких шеях. Василий Васильевич щедро рассчитался с ними за всю легкую и тяжелую работу на выставках и купил им билеты в двухместную каюту, рядом со своей — одноместной. Ехали костромичи весело. Радостно было, что и деньги и подарки есть, и что скоро появятся они в приволжских палестинах и там, важничая, блеснут, если не на зависть, то на смех добрым людям заграничной осведомленностью; где надо и не надо ввернут такое словцо, что другие костромичи, всю жизнь не покидавшие своих деревень, от удивления раскроют рты и ни черта не поймут. А им будет весело, интересно представляться в роли людей бывалых, видавших виды да еще вернувшихся не с пустыми карманами. Так или иначе, на душе у этих мужиков было и весело и радостно. Как ни привлекательна заграница, а домой тянет и тянет.
«У себя дома и солома едома. Своя упряжка никому не тяжка, а на чужбине и собака с тоски зачахнет. Хорошо, что за добрым человеком два года продержались в этой сбивающей с ног Америке», — думал Яков, вслух высказывая свои настроения и мысли. Иногда он вступал в разговор с хозяином и по простоте душевной даже давал ему советы:
— Вы вот, Василий Васильевич, сами всё в разъездах, а домик и мастерскую доверили строить какому-то нерусскому человеку, Киркору, или еще кому там… Построить они вам построят, но угодят ли — неизвестно, а уж наживутся на всяком пустяке… страсть как наживутся! Зря вы меня не спросили, когда уезжали с Лидией Васильевной из Америки. Я дал бы вам адреса плотников и подрядчиков, наших костромичей, они бы такие хоромы своротили, что люди прохожие молились бы, как на церкву! Ох, и мастера у нас! Да уж чего говорить: на нижегородской ярмарке павильоны строят — хоть картины с них пиши…
— Не подведут, я уверен, построят по плану, как договорились, — отвечал Верещагин Якову. — Не знаю только, как идет у них работа. Как бы не затянули надолго.
