Эдвард Радзинский - Иосиф Сталин. Начало
Сначала Коба разгромил нэп, теперь вся промышленность принадлежала только государству. С буржуями в городе было покончено, и он взялся за деревню. Ильич ненавидел деревню, считал ее оплотом религии и мракобесия, русской Вандеей, откуда исходит главная опасность для нашей власти. Это было правдой. Самые опытные, самые зажиточные земледельцы, которых деревня называла кулаками, ненавидели нас. Коба решил проблему беспощадно, по-якобински. Клянусь, Ильич пришел бы в восторг! Под лозунгом «Бей кулака!» Коба начал гражданскую войну в деревне. Он натравил на богатых кулаков деревенскую массу, самых бедных, самых неумелых крестьян-бедняков. После чего на крестьянство обрушился невиданный голод, во время которого погибли миллионы. Остатки кулаков были высланы на север или отправлены в лагеря. Через голод, депортацию, расстрелы создали средневековые хозяйства — колхозы. Теперь на земле, принадлежавшей государству, работали вчерашние бедняки, не имевшие права покинуть колхозы, навсегда прикрепленные к ним. Они сдавали хлеб государству по тем ценам, которые назначало само государство. И производили столько хлеба, сколько хотело государство. Платил Коба за этот хлеб тоже сколько хотел…
Колхозника — дарового, бесправного раба-землепашца — мой друг объявил хозяином земли, его воспевали поэты, о нем слагали песни.
Попытку Бухарина и Рыкова восстать против колхозов Коба беспощадно подавил.
В это время партия увидела очередной фарс. Бухарин, Каменев и Зиновьев, еще вчера ненавидевшие и топившие друг друга, попытались объединиться против Кобы. Чтобы уже вскоре… испуганно разбежаться. Последние ленинские сподвижники окончательно пали в глазах новой партии…
Но, повторяю, все это было без меня. Я вернулся в новую страну. Покорную, бескрайнюю державу. С даровой рабочей силой, прикрепленной к заводам и фабрикам, с даровыми хлебопашцами, прикрепленными к земле. И эта бескрайняя страна управлялась одной партией, точнее, одним человеком — Вождем Кобой.
Имея самую бесправную, самую дешевую рабочую силу и самый дешевый хлеб, Коба начал свою великую индустриализацию.
Похищение генерала
Мы в это время хорошо работали в Париже…
В русской эмиграции во Франции расцветало евразийское движение. Его основные идеи: Русь — это ЕврАзия. Неповторимая страна — великий двуглавый орел, глядящий одновременно в Европу и в Азию. У этой особой страны особая миссия. Большевики — не враги, они всего лишь воспользовались царскими ошибками. С ними надо сотрудничать, чтобы помочь желанному и неизбежному — перерождению большевиков. На месте коммунистов должна появиться новая национальная партия — наследница большевиков. С непреклонностью большевизма она соединит православие и автократию — непреложные евразийские ценности. Тогда Русь завоюет весь восточный мир. Будет создана великая славянская империя, истинная наследница Византии.
За всеми этими эмигрантскими идеями стояла все та же тоска по России, неумение жить за рубежом и мечта вернуться. Они сами придумали и сами поверили: перерождение СССР уже началось. «Красная Россия становится розовой». А пока надо поспешить приехать туда, чтобы ускорить это перерождение. Несчастные, нелепые мечтатели!
Вот из евразийцев и французских коммунистов мы и вербовали кадры. Особенно усердно работали на нас евразийцы с идеей «искупить свою вину — эмиграцию из России».
Когда я рассказал о них Кобе, он усмехнулся:
— Пусть работают на нас в Париже, никто не возражает. Но я им не верю. Что же касается их возвращения… нам враги внутри страны не нужны!
Мой подозрительный друг всерьез отнесся к этим детским идеям о перерождении.
Я приезжал в Париж князем Д. Я знал, что там живет моя давняя знакомая поэтесса Н. Ее уцелевший муж, которого она долго считала убитым, стал одним из главных евразийцев. Это был типичный наивный интеллигент-эмигрант. Конечно, из либеральной семьи. Его родители — революционеры-народники — сидели в крепости при царе. Теперь он со всей страстью участвовал в Союзе возвращения на родину.
Помню, мы с ним встретились в кафе в Люксембургском саду. Говорил он на любимую тему — о святой Руси (слово «святость» не сходило у них с языка).
Пришли его друзья и единомышленники. И девушка, так похожая на ту Н., которую я знал много лет назад. Я понял: что это ее дочь. Она страстно доказывала, что они все должны покаяться (другое их любимое слово) перед народом, который не понимали и довели до Революции. Теперь во искупление (самое любимое слово) обязаны к нему вернуться и помочь его возрождению (еще одно очень любимое слово).
— Пусть бедность, пусть страшный быт, даже позор — ничего не боюсь, — говорила она, и на глазах ее были святые слезы.
Завербовать и отца и дочь труда не составило, и это сделали, естественно, без меня. Я оставался для евразийцев меднолобым эмигрантом, князем Д., беспощадно борющимся с большевиками.
Помню, как я сказал мужу Н., что собираюсь вместе с Савинковым отправиться в Россию. И хотя «Трест» мне очень подозрителен, я верю, что в Большевизии существуют подпольные монархические организации.
Надо заметить, что он был благороден со мной. Даже рискнул предупредить:
— У меня есть данные, что в России сейчас нет сопротивления. Народ подчинился большевикам. Именно поэтому мы решили сотрудничать с ними. Мы сумеем их использовать — и переиграть.
— Не окажется ли ваша игра игрой мышки с кошкой?
Я тоже был благороден.
Но ничто не могло его поколебать. Он торопился начать работать на нас, чтобы побыстрее начать менять наши убеждения! Ради этого он стал нашим «разведчиком», как они себя называли сами. Или агентом, как называл его я. Или «шпионом», как называли наши враги.
Именно тогда, во время того разговора в кафе, вошла Н. Как же она постарела, черты лица стали еще более мужскими, резкими. Узкий нос — почти клюв, лицо бледное, сжатые губы, короткая стрижка… Очень похожа на птицу. Одета по-монашески — в черной, грубой шерстяной юбке и в такой же черной блузе. Посмотрела вокруг беспомощными близорукими глазами. Потом стала рыться в сумке, видно, искала очки.
Я тотчас глянул на часы и, сославшись, что запамятовал о следующей встрече, встал и неторопливо вышел в другую дверь.
…Только впоследствии ее нелепый муж все узнает и все поймет. Но это случится уже перед его расстрелом на моей родной Лубянке.
Коба вызвал меня в Москву. Сначала я уехал из Парижа в Берлин. Уже оттуда, изменив внешность, отправился в столицу. Ехали мы в одном поезде с братом Нади Павлушей Аллилуевым и его семьей.
