Владимир Бараев - Высоких мыслей достоянье. Повесть о Михаиле Бестужеве

— Вчера беседовал с Петрашевским.

— По какому поводу?

— Да дело одно… Столкнулся с купцами.

— А, с Зиминым и Серебренниковым? Вы же от них подрядились? Тот не человек, кто разойдется с ними добром. Я их знаю как облупленных. Ну и что они?

— Договор был на год, а я зазимовал в Николаевске — получилось шестнадцать месяцев, а они доплачивать не хотят.

— Сколько же?

— Тысячу.

— Ого! Да они за эти деньги скорее удавятся, чем отдадут их. Вот вам совет: сбавьте-ка половину, иначе не получите ничего. Уверяю вас. Да и за пятьсот не ручаюсь.

— А Петрашевский предлагает через газету.

— Наивный человек — чересчур верит в силу печати.

А впрочем, трудно сказать, вдруг да поможет. Но нужно что-то более влиятельное.

— Не обратиться ли к Муравьеву? — предложил Юлий.

— А чем бог не шутит, — сказал Владимир Федосеевич. — Но учтите, Николай Николаевич не такой уж…

Юлий тронул отца, увидев, что рядом прислушиваются какие-то люди.

— Вот, — кивнул Раевский на сына, — перевели в Варшаву, а все еще боится местного начальства.

— Не за себя, за вас беспокоюсь, — сказал Юлий.

— Ну что, Михаил Александрович, рад знакомству. Сейчас уж поздно, а то бы зашли к нам. Я еще побуду в Иркутске, потом — в Олонки. Может, заедете?

— Не смогу. Завершу дела, поспешу домой. Скоро зима, а хлопот по хозяйству — вам ли объяснять?

— Тогда заходите завтра.

— Вы ведь знаете, где я живу, — сказал Юлий, — приходите обязательна!

Расставшисъ с Раевским, Бестужев удивлялся, как они, только познакомившись, разговорились, словно старые друзья. Суждения Владимира Федосеевича, гораздо более резкие, острые, ничуть не напоминали ворчаиие, брюзжание Завалишина. Подумав об этом, Бестужев вдруг понял, что Дмитрий Ирииархович сводит все к личностям: беды края и страны оттого, что ими управляют не те люди, замени их — и все пойдет по-иному. Раевский же мыслит шире, глубже, видя корень зла во всем общественном устройстве России.

Обязательно зайду к нему, решил Бестужев. Но случилось так, что эта короткая мимолетная встреча оказалась первой и последней в их жизни. Из дома пришло известие о болезни сына, и Бестужев, бросив незавершенные дела, на следующее же утро выехал в Селенгинск.

«И ЗВЕЗДА С ЗВЕЗДОЮ ГОВОРИТ…»

Поднявшись по Заморской улице на Крестовую, гору, Бестужев бросил прощальный взгляд на город, обложенный ниакими облаками, и проехал под триумфальной аркой. Гирлянды живых цветов на ней пожухли, увяли, а от еловых и пихтовых лап, источающих смоляной запах, почему-то повеяло кладбищем. И тревога за сына, мучавшая всю ночь, еще более охватила его.

Почти весь день ушел на путь от Иркутска до Байкала. Заночевав в Листвянке, он первым же пароходом отплыл на восточный берег. Густой туман окутывал озеро. Как капитан рискнул выйти в путь и как ему удается находить нужное направление?..

С Байкалом были связаны особые, роковые рубежива жизни Бестужева — путь на каторгу, переезд на поселение, смерть брата Николая, путешествие на Амур, проводы сестер.

В декабре 1827 года Байкал еще не замерз, плыть по нему из-за штормов было невозможно, и каторжников отправили на санях кругомарской дорогой. Сосульки на прибрежных кустах и деревьях, образовавшиеся от брызг студеного моря, позванивали на ветру, как хрустальные подвески, переливаясь всеми цветами радуги.

Осенью 1839 года, когда их отправили на поселение, они с братом Николаем ожидали в устье Селенги разрешения перевестись в Селенгинск, где жил Торсон. Обложенный тучами Байкал был почти спокоен. И тогда они впервые увидели ход омуля на нерест. Рыба шла буквально стеной. Все протоки Селении были забиты ею. Крупные, весом до десяти и более фунтов, омули солились в бочках, а порой прямо в больших глубоких ямах, где рыба хранилась всю зиму до самого лета.

Бестужев поражался, какой рааный и как не похож на себя Байкал в каждую встречу с ним. Ревущий, штормовой в декабре. Ослепляющий гладью чистого льда весной и таинственно-туманный сейчас, осенью.

К середине дня мощный ровный норд-ост, который байкальцы называют баргузином, так как он дует из Баргузинской долины, развеял пелену тумана, открыв величавую панораму славного моря и хребта Хамар-Дабан. Склоны его в лучах не по-осеннему яркого солнца подернуты желтизной лиственниц, берез, зеленью сосен и кедров, а ниже полыхают багряные костры увядающей черемухи.

В Боярске он запряг свою лошадь в сидейку и, несмотря на поздний час и наплывающие с запада тучи, решил подняться на Хамар-Дабан, чтобы заночевать в избушке на перевале, а рано утром продолжить путь.

В узкой пади, круто идущей вверх, сразу же стало сумрачно. Глухо журчали холодные струи неугомонной горной речушки. Перестук копыт, громыханье колес о камни и коренья далеко разносились в настороженной, тревожной тишине. Лошадь, поначалу шедшая довольно бодро, вскоре притомилась, от ее боков повалил пар. Временами, учуяв какого-то зверя, она испуганно фыркала, прядала ушами.

— Ничего, — успокаивал ее и себя Бестужев, — у меня есть пистолет. Только вот не завались, а то улетим вниз…

Когда стало совсем темно, умная лошадь, осторожно перебирая копытами, все же находила дорогу, местами нависающую над самой пропастью. На крутых подъемах он соскакивал с сидейки и подталкивал ее сзади.

Поднявшись на перевал, он увидел, что небо стало проясняться. Не доезжая до избушки, он свернул вправо, к месту, где все обычно останавливаются днем — уж больно красив отсюда Байкал. Привязав лошадь к дереву, он прошел к «дивану», как проезжающие называли большую колоду у самого обрыва к озеру.

В просвете облаков появилась луна, осветив гладь ночного Байкала. Сверху хорошо видно, как холодные струи воздуха, стекая из таежных падей, на глазах превращаются в белые полосы тумана, расплываясь по воде вихреобразными спиралями. В книге Гумбольдта «Космос» или еще где-то он видел нечто подобное на рисунках, изображающих звездные системы.

Западный берег Байкала скрывался во мгле, и Бестужеву казалось, что он сидит не над озером, а у бескрайнего моря вечности и приблизился к тайнам мироздания. Но что ждет его в ближайшее время? Где найти кого-нибудь вроде Ленорман, которая точно предсказала судьбы Наполеона, Рылеева, Полины Гебль?

Ровный ветер гнал облака, все более расчищая небо. Звезды засверкали такие яркие, крупные, что казалось, будто видны даже лучики, которые как бы вспыхивают на них, и оттого звезды дрожат, мерцают, пульсируют, словно подавая друг другу какие-то сигналы. А что, если звезды — души умерших людей? И потому «звезда с звездою говорит»?