Кристофер Хибберт - Частная жизнь адмирала Нельсона

Лорд Гамильтон оплачивал треть расходов по содержанию Мертон-плейс, продолжая одновременно содержать дом на Пиккадилли со всем его штатом прислуги. Садовые скульптуры, входившие в общую стоимость дома, оскорбляли его эстетический вкус, и он предложил заменить их древнеегипетскими статуэтками. Сэр Уильям все еще не оправился от утраты произведений искусства во время восстания в Неаполе, а проданные вскоре после того картины принесли куда меньше денег, чем он рассчитывал. К тому же, подобно большинству пожилых людей, он считал себя гораздо беднее, чем был на самом деле. Как говорил Эмме Нельсон, ее муж привык к мысли, будто «затраты на маленькую свечу или стакан воды со льдом доведут его до нищеты». Впрочем, справедливости ради надо сказать, опасения сэра Уильяма имели под собой почву. Правительство все еще не покрыло расходов, понесенных Гамильтоном в бытность свою послом в Неаполе. Его угнетало и то, что, «прогорбатившись» всю жизнь, он не мог «в покое и достатке провести оставшиеся ему дни» (из письма Гревиллу). Положим, у него есть рыбалка в Мертоне и он с удовольствием отдается этому занятию. Но с другой стороны, чтобы предаваться другим занятиям, которые тоже ему весьма по душе, приходится совершать утомительные поездки в Лондон: это торги на Пэлл-Мэлл, Ковент-Гар-ден и Лестер-сквер; это собрания Королевского общества в Сомерсет-Хаусе; это Британский музей, развернувший выставку сокровищ (где экспонировался, между прочим, Розеттский камень), захваченных после поражения Наполеона в Александрии.

ГЛАВА 27

На западе

Родина сполна выразила мне свою признательность

Случалось, прогулявшись по саду и поболтав с главным садовником Томасом Криббом, Нельсон отправлялся вместе с сэром Уильямом в Лондон. Там он наведывался в адмиралтейство либо в мастерскую художника — как раз в то время к большому количеству уже существующих полотен добавились еще два портрета: один — в полный рост (Хоппнер), другой — поясной (сэр Уильям Бичи). Более или менее регулярно Нельсон посещал также заседания палаты лордов, где считал нужным отмечаться с тех самых пор, как получение пэрского звания положило конец всяким перспективам членства в палате общин. Чем он прежде всего озаботился после получения отпуска и отставки с поста командующего морскими силами на Кентском побережье, так это чтобы миссис Кадоган заменила костюм пэра на костюм виконта. Крепких партийных связей у Нельсона не было, но он рассчитывал стать в палате уважаемым человеком, способствуя тем самым и собственному карьерному росту, и преуспеянию брата Уильяма, о котором не забывала ему напоминать Эмма. Ранее Уильям уже получил в Кембридже степень почетного доктора богословия (и требовал теперь, чтобы к нему обращались: «Доктор Нельсон»), но настоятелем пока так и не стал. Нелишне, считал он, напомнить тем, от кого зависят такие назначения, о недавней смерти настоятеля в Эксетере. Если же не выгорит здесь, то вакансии имеются в Дареме и Йорке. В любом случае от положения брата в палате лордов зависит немало.

Нельсон лишь посмеивался над амбициями брата. «Доктор! Какая чушь, право, — бурчал он, — но тем не менее придется завтра же отправить ему поздравительное письмо, иначе он меня заживо съест». Иное дело — само имя. Не зря отец, когда один из его сыновей стал виконтом, коротко заметил: «просто «Горацио» для него ничем не хуже, чем «Горацио» плюс все эти звучные титулы». Не то доктор Нельсон — для него чем выше, тем лучше. Брат чрезвычайно удовлетворил его амбиции, добавив в грамоте название прихода в Норфолке, где жил Уильям.

Виконт Нельсон Нильский и Норфолкский, барон Нельсон Нильский и Норфолкский, произнес первую речь в парламенте 30 октября 1801 года, через день после того, как занял свое место в палате лордов. Скромное выступление в поддержку выражения признательности адмиралу Самарецу, а также лордам Худу и Сен-Винсену за попечительство в школе, где так хорошо учили Самареца, восприняли благожелательно. Чего не скажешь о второй речи, произнесенной несколько дней спустя. С ней Нельсон выступил по просьбе премьер-министра Генри Аддингтона, высказав при этом мысли, во многом противоречащие тому, что он говорил о готовящемся договоре с Францией в частном порядке. Аддингтон обратился к Сен-Винсену и Нельсону в надежде на благожелательный отзыв двух видных морских офицеров, способный смягчить критику со стороны оппозиции. Речь Сен-Винсена восприняли спокойно даже самые непримиримые оппоненты правительства, ибо он сосредоточился в основном на бесспорных преимуществах, получаемых Англией по ряду статей договора. Нельсон же неосторожно позволил себе просто отмахнуться от территорий, которые Англия по этому договору теряла, в том числе Мальты, Минорки и мыса Доброй Надежды. Оратор уподобил последний старой таверне, расположенной на пути в Ост-Индию. «Следует быть признательным лорду Нельсону, внесшему юмористическую ноту в столь важный и болезненный вопрос, — писал Уильям Хаскиссон, недавно ушедший с поста заместителя военного министра, в письме к бывшему шефу Генри Дандасу. — Должно быть, опыт его светлости убеждает в том, что матросы могут найти таверну и поближе к дому, чем мыс Доброй Надежды, а если Мальту не принимать в расчет, так как она, видите ли, не помогает перекрыть морские пути из Тулона, приходится заключить — в Средиземном море вообще нет ни одной благоприятной стоянки. Не понимаю, как могут министры позволять отстаивать свои позиции таким дуракам».

Товарищи Нельсона по флоту разделяли взгляды политиков, считая, как говорил капитан Харди, что «морякам лучше говорить поменьше». Сам Нельсон считал свою речь лишь небольшой платой за будущие — хотелось бы надеться — благодеяния правительства, которому он в любом случае считал себя обязанным за былые отличия, — «неблагодарным (он) никогда не был».

Всячески поощряемый леди Гамильтон, предрекавшей ему большое будущее в политике и бывшей от него «абсолютно без ума как от оратора», Нельсон, несмотря на уговоры друзей, продолжал подниматься на парламентскую трибуну. Он неизменно начинал с извинений за «неуклюжий слог», «прямоту моряка» и так далее, однако же, если он промолчит, когда молчать нельзя, он не выполнит своего долга. Леди Гамильтон, по собственным словам, «могла его слушать и слушать», ведь он говорил «как ангел». Ужасно жалко, что она лишена возможности слушать его непосредственно в палате и вынуждена довольствоваться авторским пересказом речей в Мертон-плейс. «Представляю, как бы у меня билось сердце, — говорила она Саре Нельсон, — как бы я вся трепетала, глядя, как он поднимается на трибуну, как окидывает зал своим мужественным, честным, открытым взглядом, слыша, как говорит он людям слова правды, которые им самим трудно выговорить».