Франсуаза Важнер - Госпожа Рекамье

Жюльетта разделяла ее тревогу в те пять недель, что продолжалась болезнь прелата. Он умер 24 января 1824 года. Она не знала Эрколе Консальви, однако, с согласия герцогини-кузины, приехала вместе с Амелией в его дворец, где, по обычаю, тело кардинала, облаченное в пурпур, было выставлено на парадном ложе. Амелия писала Балланшу, уехавшему с Дюга-Монбелем в Неаполь и Грецию: «Говорила ли вам тетушка, что мы видели кардинала на его смертном одре? У него было благородное и спокойное лицо, отнюдь не искаженное и вовсе не страшное. Я привыкаю к смерти, видя, что она нимало не уродлива».

Как нельзя более типичное приобщение к римской жизни!

Герцогиня страдала от невозможности носить траур по своему другу в тишине и одиночестве. Ей приходилось (ведь их связь была незаконна) продолжать вести обычную светскую жизнь, как и раньше… Эта высокая исхудалая женщина с чеканными чертами лица, надменной осанкой походила на призрак. Когда она появлялась в каком-нибудь салоне, ее печаль не могла укрыться от глаз: Жюльетта держалась подле нее и утешала ее взглядом, давая ей почувствовать, как она ее понимает, как бы ей тоже хотелось сейчас очутиться в другом месте…

Так было и в четверг 5 февраля 1824 года, когда графиня Аппоний, жена австрийского посла, устраивала большой прием в палаццо Венеция. Окружение Жюльетты не могло позволить себе пропустить этот прием, ибо он должен был перейти в особенный спектакль. Играли одну пьесу Седена и еще одну Скриба — «Новый Пурсоньяк». В числе актеров была юная дебютантка — Амелия Рекамье, как ее обычно называли.

Собрание было самым высокородным и высокопоставленным: все послы были здесь. Сыграли первую пьесу (в числе актеров были, между прочим, русский князь Гагарин и принц Мекленбургский), затем разыграли шараду, поставленную Гереном, после чего перешли к «Новому Пурсоньяку». Вот несколько отрывков из «Дорожного дневника» Делеклюза:

Ампер волновался за мадемуазель Амелию, которая должна была играть. Он говорит, что не любит ее, и я бы охотно в это поверил после того, что он мне о ней говорил, хотя не поспорил бы и на грош, что между ними ничего нет. Я совершенно уверен, что не влюблен в нее, однако и я боялся за ее дебют. Эта юная особа начинает вызывать к себе интерес. Она миловидна, хорошо сложена, у нее очаровательная ножка, она наделена здравым смыслом, чувством меры, спокойствием, утонченностью — короче, это само совершенство, и, наверное, именно поэтому Ампер ее не любит. Женщины, внушающие бурную страсть, часто обладают большими достоинствами, но по меньшей мере одним большим недостатком.

Представление довольно удалось… Мадемуазель Амелия была венцом праздника. […] Амелия — шедевр французского воспитания, подражающего естественности. Итальянки даже не понимают достоинств такого рода, но у них есть другие. Г-жа Рекамье, тетя Амелии, была очень красива. Великолепная осанка, хорошо одета, держится совершенно по-французски. Итальянки рядом с ней кажутся дикарками, но какое мощное очарование в их естественности.

В конце ужина г. де Лаваль очень удачно выразился по поводу французского языка, на котором все здесь говорят, и французских пьес, разыгрываемых иностранцами: он сказал что «это реванш за вавилонское столпотворение».

Жюльетта сообщила Полю Давиду, что Амелия играла с «совершенством, восхитительной грацией и оттенком застенчивости», что встретило единодушное одобрение. И хотя тетушка рано отвезла ее обратно на улицу Бабуина, поскольку ей показалось, что личико племянницы осунулось, девушка могла спокойно уснуть: ее римский дебют прошел успешно…

Амелия в восторге. Она радуется тому, что вскоре примет участие в самом прекрасном из развлечений, в этом ежегодном фейерверке, великом ритуальном развлечении — карнавале…

Вакханалии, сатурналии, луперкалии, либералии — разумеется, эти четыре языческих «буйства», соответствовавшие природному циклу, были направлены в нужное русло Церковью, смирившейся с этими бесчинствами, лишь бы они прекратились до первого дня Великого поста — Пепельной среды. В Риме карнавал был незабываемым, поскольку остался живым достоянием всего населения: город искрился иллюминацией, празднествами, балами, маскарадными шествиями и неизбежными битвами конфетти… Традиционно больше всего народу собиралось на Корсо, обязанном своим названием конным скачкам, которые проходили там в древности, и на прилегающих улицах.

В субботу 21 февраля празднества открылись грандиозным балом во французском посольстве: девятьсот приглашенных устремились в гостиные дворца Симонетти. Бал удался и завершился в три часа ночи вальсом, длившимся пятьдесят две минуты…

Пару слов о любовной кадрили, завертевшейся в Риме: Ампер, капризный, непредсказуемый Керубино, влюблен в Жюльетту, которая утешает, защищает его, поощряет его первые литературные опыты, а главное — предоставляет ему наилучшее алиби, чтобы не смотреть в глаза самому себе. Делеклюз, считавший себя неуязвимым, подпал под чары Жюльетты, а еще более Амелии, хотя это нарастающее чувство практически безнадежно… Усложняет всю картину возможная связь Ампера и Этьена, предшествовавшая описываемым событиям. Да будет нам позволено сказать, что мужественность Ампера навечно останется под сомнением…

Жюльетта — обольстительница чистейшей воды, и разнообразие ее привязанностей свидетельствует в пользу богатства и утонченности ее натуры: никто не может перед ней устоять, ни самые мужественные мужчины, ни гомосексуалисты, ни милые евнухи, ни красивые женщины…

Маскарадные игры с Гортензией

Одна из подруг Жюльетты как раз только что приехала в Вечный город к началу карнавала — бывшая королева Голландии, Гортензия де Богарне, или, если угодно, герцогиня де Сен-Ле. Обе женщины были разлучены после второй Реставрации. Гортензия, как и все члены семьи Бонапартов, находилась под неусыпным надзором союзных держав и обычно жила на берегах Боденского озера. Ей, а также двум ее сыновьям позволили приехать на время к тем из ее родственников, кто воспользовался гостеприимством папы, которому по меньшей мере нельзя было отказать в великодушии…

Мадам Летиция, занимавшая благородный этаж палаццо Ренуччи, на углу Корсо и площади Венеции, реорганизовала часть семейного клана: кардинал Фиески, Люсьен с семьей, Жером с семьей, Полина, расставшаяся с мужем, но обустроившая виллу Паолина, жили в своем кругу, куда были допущены некоторые верные люди, и в целом могли лишь порадоваться своему выбору.

Встреча с Гортензией была довольно романтическим эпизодом в жизни Жюльетты: действительно, обе подруги снова поменялись ролями. В феврале 1824 года влиятельной особой оказалась Жюльетта. Ее близкая дружба с послом французского короля и возможности, которыми она располагала, свидетельствовали об этом ежеминутно. Гортензии же разрешили навестить семью лишь в виде исключения, этакого особого отпуска. Ясно, что ни та ни другая не могли открыто ввести подругу в свой круг… Эти трудности их забавляли, и вот как они придумали их обойти: Жюльетта предпочитала посещению салонов, в которых можно было встретить те же лица, что и везде, прогулки среди римских памятников, единственных в своем роде. Они условливались с Гортензией о месте и «случайно» встречались там. Место было каждый день разным: храм Весты, гробница Цецилии Метеллы, церкви, дворцовые галереи или красивейшие места вокруг Рима, описанные Шатобрианом двадцать лет тому назад, относительное запустение которых добавляло им очарования. Г-же Рекамье было приятно общество подруги, любившей и понимавшей искусство, Гортензии же хотелось поговорить с ней о Франции и, в частности, заверить ее в своей непричастности к бегству Наполеона с острова Эльбы. 23 февраля они решились нарушить запрет, довлевший над их дружбой, и явились на маскарад в одинаковых домино из белого атласа, только у Жюльетты была гирлянда из роз, а Гортензия держала в руках букет тех же цветов. Улучив момент, они обменялись этими украшениями, и Гортензия ушла под руку с послом Его Величества Людовика XVIII, а Жюльетта оказалась окружена Бонапартами. Потом они неоднократно проделали тот же маневр, пока он не перестал их забавлять, а окружающие не начали догадываться о подмене. Всеобщее замешательство, вызванное этими подозрениями, пока личность подруг не была установлена, только добавило им удовольствия от этой проделки. Все оценили их чувство юмора, за исключением княгини Ливен, бывшей тогда супругой русского посла в Лондоне и даже на балу не забывавшей о политике. Как и многие ее соотечественницы, она пылала жаждой власти. Было ли это отражением или возмещением особенностей славянского мира, откуда она была родом, отсутствием меры в расстояниях, размерах, психологии? Она мечтала только об одном: одухотворять дипломатию союзников, стать Сивиллой Европы, как ее будут называть, когда она свяжет свою судьбу с Парижем и сделается тайной советчицей Гизо. В целом, современники ее ненавидели. В ее кислой реакции на игру Гортензии и Жюльетты не было ничего удивительного.