Даниель Циммерман - Александр Дюма Великий. Книга 1

Что не помешало ему, однако, размеренным шагом добраться до Лаффита. Там уже вовсю шло собрание. Лишь меньшинство хотело выразить свои верноподданнические чувства королю-груше, осудив восстание, большинство же не пало до такой степени трусости и предпочитало просить лишь о милосердии к пленным и раненым. С этой миссией решено было отправить трех человек — Франсуа Араго, Одилона Барро и Лаффита. Во время совещания именитых деятелей Движения Александр ждал во дворе вместе с математиком и астрономом Савари. «Мы были очень близки во взглядах, и так как наша республика не была похожа на республику в общем понимании этого слова, встречаясь, мы в тот же миг вцеплялись друг в друга, чтобы строить наши утопии». Итак, только что Александр произнес ключевое слово: его республика — это идеал, которого достичь невозможно.

Во дворе появляется Франсуа Араго. Александр и Савари направляются к нему, чтобы узнать о результатах совещания. Их беседу приводит в своей «Истории десяти лет» Луи Блан: «Выйдя во двор, Араго встретил там г-на Савари и г-на Александра Дюма, ученого и поэта; страшно увлеченные друг другом, они не сразу узнали о том, что только что произошло у г-на Лаффита, продолжали свои страстные речи, полные горечи, утверждая, что Париж только и ждал сигнала к восстанию и что все они виноваты перед своей страной в готовности депутатов дезавуировать усилия народа». Не в первый и не в последний, к сожалению, раз интеллектуалы, по собственной воле отстранившиеся от участия в революции, оплакивают ее провал по вине других.

«— Ну что, — спросил Франсуа Араго, — еще не конец?

— Нет, — ответил человек из народа, оказавшийся поблизости и прислушивавшийся к нашему разговору, — слышен набат церкви Сен-Мерри, а раз больной хрипит, стало быть, еще не умер».

Однако агония была недолгой, 6-го во второй половине дня «люди из монастыря Сен-Мерри пали, но пали героями, как и должно было быть», — пишет Александру Этьен Араго под впечатлением постановления о приводе. Добропорядочные буржуа из Национальной гвардии сбрасывали раненых с крыш и из окон или же приканчивали их, растягивая удовольствие. Здоровых пленников они долго истязали при помощи штыков, прежде чем расстрелять. В своем высшем милосердии король-груша мог бы гордиться своей «любимой гвардией».

Александр отдает последний долг замученным. На этот раз рискуя самым серьезным образом, ибо уже в начале следующего года он без колебаний заявит в своих «Впечатлениях о путешествии в Швейцарию»: «Но есть и другие, сударыня, для кого честь Франции священна и они не желают, чтобы ее марали; для кого данное слово свято и они не могут без содрогания видеть, как оно нарушается, даже если это слово короля, данное народу; чей благородный и всеобъемлющий союз распространяется на каждую страдающую страну, на каждую пробуждающуюся нацию; они проливали свою кровь в Бельгии, в Италии, в Польше и вернулись, чтобы пасть или оказаться схваченными в монастыре Сен-Мерри: речь идет о пуританах и мучениках, сударыня. Настанет день, когда не только вспомнят о тех, кто сослан, не только откроют темницы тех, кто пленен, но и разыщут тела павших, чтобы возвести им гробницы. Единственное, в чем можно их упрекнуть, так это в том, что они опередили свое время, родившись лет на тридцать раньше».

Речи как нельзя более несоответствующие окружающей политической и моральной атмосфере, в том числе и в литературной среде, в результате чего у Александра появится несколько новых могущественных недоброжелателей. В своих «Мемуарах» он дает высказаться более подробно одному из уцелевших в аду Сен-Мерри, тогда четырнадцатилетнему подростку, вроде Фабрицио при Ватерлоо. Самое впечатляющее в этом свидетельстве парижского мальчишки не столько жестокость, проявленная по отношению к республиканцам, сколько безумный героизм самих республиканцев. Так, на вершине каждой баррикады, презирая пули, стоял человек, размахивающий красным знаменем. Если его убивали, тотчас на его место вставал другой и так до конца. Чтобы войти в состояние такой экзальтации вплоть до самозабвения, какой же степени отчаяния должны были достичь эти молодые люди?!

До крайности недовольный собой на следующий день после восстания, когда оказалось, что многие из друзей-республиканцев погибли, другие в тюрьме или в бегах, дело с Гайарде продолжается, желчные статьи по-прежнему выходят, сохраняя имидж тяжело больного и в то же время неся бремя семейной жизни с Белль и встречаясь украдкой с Идой Феррье, Александр испытывает лишь одно желание — бежать из Парижа, этой бойни, полной трупов расстрелянных революционеров и погибших от холеры. Однако это невозможно, так как он должен закончить «Сына эмигранта», пьесу, которую пишет для Жорж, чтобы она сыграла там женщину из народа. И главным образом ему нужно примириться с самим собой. Соответственно он пытается убедить себя, что 5 и 6 июня был весьма серьезно скомпрометирован. «В форме артиллериста меня видели и узнали на бульварах». Подавляющее большинство артиллеристов не участвовало в восстании, их форма не была запрещена, и если бы после похорон Ламарка Александр снял свою, то речь могла бы идти скорее об оскорблении общественной морали. «Я раздавал оружие в театре «Порт Сен-Мартен». Но за ним как будто никто не следил, и в любом случае Гарель мог бы засвидетельствовать, что он не то чтобы «раздавал» его ружья, а, напротив, сохранил четыре пятых его арсенала. «Я был предупрежден адъютантом короля, что вероятность моего ареста всерьез обсуждалась; мне советовали на два-три месяца уехать за границу и лишь потом вернуться в Париж: к моему возвращению все бы уже утихло». Но чтобы осуществить столь внезапный отъезд, ему понадобилось пятьдесят пять дней.

К счастью, юмор входит в свои права. «9 июня я прочел в легитимистском листке, что был схвачен с оружием в руках, судим по делу о монастыре Сен-Мерри военным судом в ту же ночь и расстрелян в три часа утра. Они оплакивали преждевременную смерть молодого драматурга, подававшего такие большие надежды!

Новость носила столь правдоподобный характер, детали моей казни, во время которой, кстати, я держался необычайно мужественно, были так обстоятельны, сведения происходили из столь надежного источника, что в какой-то момент у меня возникли сомнения. Я стал себя ощупывать». После чего он пишет автору несколько благодарных слов. Нодье, знавший осторожность Александра и прекрасно понимавший, что Александр не дал бы себя увлечь движению, которое он не одобрял, прислал ему письмо: «Только что я прочел в газете, что вы были расстреляны 6 июня в три часа утра. Соблаговолите сообщить, помешает ли это вам прийти завтра пообедать в Арсенале с Доза, Тэйлором, Биксио, то есть все с теми же нашими друзьями. Ваш старый добрый друг Шарль Нодье, который будет счастлив случаю узнать у вас новости о загробном мире».