То было давно… - Константин Алексеевич Коровин
– Андрей Иванович, – спросил я, – а что, Кузьма Никольский осину, говорят, свистнул у тебя в лесу? А теперь, говорят, ему штраф.
– Э-э… кто тебе сказал? – удивился лесник.
– Да он сам, – говорю я.
– Эка дура, ах ты Господи. Это ведь я его пужаю… Что с него взять? Завтра велю ему ее увезти. Чудён мужик… Да он и не мужик. Кровь-то его чья – невесть, он ведь из шпитального дома. Раздают оттеле детёв-то по деревне… Незаконный. Чудно… У него и надела нет, всё купи, арендуй, где ж справиться… А еще язык у него прямо вот вредный. Ведь это чего. Пришел в Караш к попу «Вот, – говорит, – ты, батюшка, грамотей, напиши письмо царю». А поп ему: «Что ты, царю писать? кто ты такой? нешто знатный…» А тот говорит: «Нет, я никакой, а вот, пиши, потому я, – говорит, – человек тожа его подданный, пиши ему – нешто войну ведет, потому што его обманывают все… Пущай, – говорит, – сюды приезжает, дак я ему покажу – сколько земли порожней, и… счету нет. На кой ему чужая земля нужна, когда со своей не управишься… вот на етой-то животине, што у меня. Што, напишешь?.. У меня сын был, а таперь, – говорит, – чужу землю забирать пошел…» Ну вот, этакий человек, возьми его. Ну опять сажали. Посидит – отпустят. Тут свидетели говорят тоже, что лес тащит. Не за лес ему влетает – язык больно долгий, вот что.
После чаю и беседы, взяв ружья, мы пошли с лесничим посмотреть то место, которое придумал мой приятель-артист, – водопой, где лоси. Ласково проглядывала сквозь облака полная луна. Какой-то печалью далекого края, обещанием и заманом тайным манила к себе дорога в темном лесу, в таинственных лучах сияния луны. Мы шли и в тихой ночи слышали шаги друг друга.
Лесничий остановился. Ниже под нами был сплошной и далеко идущий мутный лес, пропадающий во мгле дали. Тихо кругом. Мы стояли и слушали.
– Вот… – сказал тихо лесничий, – во-о-н, подале, где светится маленько… это и есть место…
– Пойдемте… – сказал артист.
Мы спускались с пригорка, между кустов и чащей зарослей и подошли к краю. Виден был кочкарник и кривые деревья ольхи. Шагнув вперед, артист упал на бок, поднялся. Я попробовал ногой – нога тонула между кочек.
– Не пройти… – сказал артист.
Мой слуга Ленька тоже пошел и свалился на кочку.
– Нет, не пройти, – сказал Ленька громко.
Вдали послышался треск… что-то шумело по воде, уносясь дальше и дальше.
– Слышь… – тихо сказал лесничий, – были… Слышь, лоси…
Мы слышали вдали треск сучьев. Настала тишина…
– Ушли… – сказал лесничий. – Ну-ка, вот ты и возьми их. Они тоже знают…
На охоте
Как-то летом во Владимирской губернии шел я на охоту с приятелем, охотником-крестьянином Герасимом Дементьевичем, человеком особенным. Он всегда любил со мной поговорить, и красивые глаза его смеялись. В рассказах его были загадки, мудрость и какая-то особая черта благородства. Кое-кто звал его колдуном.
– Колдун ты, Герасим Дементьевич, – говорил ему и я.
– Да, колдун, – смеясь, отвечал Герасим. – Э-э, ты сам колдун, Лисеич, как это ты вчера четырнадцать чирков взял на Вепреве? На-ко что.
Герасим навык говорить с господами охотниками.
Собака моя, Феб, любила Герасима. Как-то он пришел, и Феб, большой пойнтер, прыгнул ему на колени. Это было забавно.
– Ну, значит, пойдем от Плечова теперь вправо, на Любилки, потом мелочами на Святой Ключ, а оттуда – на Лихое, – говорит мне по дороге Герасим.
Каким чувством красоты и как наполняется душа моя при воспоминаниях о берегах печальной родины моей!..
– Герасим, – спрашиваю я, – почему это так Лихое прозвано?
– Да как знать, – отвечает Герасим. – Овраг там больно велик, зарость, трясина. Сказывают, допрежде было там селение на горе. И жил, значит, там при барине охотник-пскович. Вот что и я. И находился он у барина. Крепостной, значит, был. При собаках господских. Скучно барину жить в деревне. Зима, что делать? Ну и придумывает он то ли сё ли. Не то для утехи, а не то и в пользу заворачивает. Что в голову придет. Пытает, значит, чтобы жизнь на веселье поставить и себе довольство получить. Что ли придумал сам он или сказал кто, но только позвал он к себе псковича и говорит: «Серега, здесь в овраге, у казенника, слон живет белый. Мой друг, почтенный камер-советник, когда от меня из гостей ехал, то с мосту его видал. И письмо он теперь пишет, чтобы я на примете то имел и его изловил».
Хитрый был пскович Сергей. Глазом не моргнет. Прямо барину говорит: «Есть такое дело здесь. Ночью, знать, камер-советник ехал». «Да, – говорит барин, – он ночью уехал от меня». «Верно, – говорит Сергей. – А только собаками его нипочем не затравить. Где же страсть такую? Надо его прикармливать хлебом три года, пирогами, да тверезому человеку его нипочем не увидать. Надо и народ фряжским вином поить, дабы он и докатился. В самый раз выйдет, и пымают его. К тому сказать вам, барин, что слон этот белый – тайный ворог правды человеческой. И видать его тому открыто, кто верность держит крепко».
Задумался барин на Серегины слова.
«Ты мне о верности еще поговори! Я сам знаю, как и кто. Чего говоришь? На конюшню захотел?!» – А на конюшне-то господа пороли. – «Я, – говорит, – тебя!.. Подать сюда фряжское вино, сейчас! Я тебя одарю, ежели покажешь мне белого слона. А то узнаешь».
Ну, барин поит народ – поймать слона охота ему. Сам пьет. Ну, тот, другой, видют слона, а барин – ничуть. Плохо дело, думает пскович. Пороть будут. Только письмо курьер из Питера привез, печати черные: тот друг-то его, камер-советник, помер. Белый слон к ему в Питер пришел. Да в самые его хоромы. Ну тот напужался и помер.
Бросил пить барин вино фряжское и псковича в плети взять хотел. Но тот утек да на разбойное положение встал. И сжег его поместье. Вот как было от слона того белого.
– Эх, Герасим, – говорю я, выслушав рассказ, – всегда ты надумаешь заковыку. Недаром тебя колдуном прозвали.
Герасим рассмеялся.
Идем мы опушкой у большого леса. Старается моя собака Феб.
– Смотри, ведет, – говорит мне Герасим.
– Тр-р-р! – вылетел черныш, и кладет Герасим черныша в ягдташ.
– А не любишь ты, Герасим, господ, – говорю я.
– Что ты, Лисеич! – отвечает Герасим. – Нешто можно. Господа есть хорошие. Да и то сказать – бывают, конечно, разные. Только вот, видать, что теперь у господ в голову
