Ирина Баранчеева - Семейная жизнь Федора Шаляпина: Жена великого певца и ее судьба

В марте в Рим обещали приехать Боря, Лида и Таня. В ожидании их приезда Федя в одиночку пытался справиться со всеми трудностями. Иола Игнатьевна была уже очень стара и слаба. В Москву Ирине она продиктовала одно-единственное письмо. Сообщила, что ей неприятно, что она ничего не может делать дома. Федя делает за нее то, что ей трудно. Погода до сих пор была плохая, шли дожди, и на террасе она была всего два раза… Первое и последнее ее письмо в Москву… Ничего незначащие фразы… Внизу дрожащей рукой она подписалась: твоя Iola. В слове «твоя» она умудрилась сделать ошибку…

В марте в Рим приехал Борис. Четверть века спустя состоялась его грустная встреча с мамой. Все же Борис успел сделать прощальный портрет Иолы Игнатьевны. В ее лице, несмотря на возраст, по-прежнему виден ум и благородство, темные выразительные глаза излучают печаль… Но в Риме Борис пробыл недолго. Он торопился в Москву повидаться с Ириной.

Лида и Таня весной приехать не смогли. В марте 1960 года Таня вышла замуж в третий раз[37], а еще через два дня после этого радостного события Лида сломала ногу. Поездку в Италию пришлось отложить. Таня осталась в Нью-Йорке ухаживать за сестрой.

Это было их роковой ошибкой. Иола Игнатьевна слабела с каждым днем, силы ее таяли. Слишком много испытаний пришлось ей пережить, слишком много страданий она вынесла — и вот запас прочности иссяк, Иола Игнатьевна сдавала свои позиции. Здоровье ее катастрофически ухудшалось, угасала память, разрушалось сознание… Это произошло довольно быстро по приезде в Рим. Как будто сама судьба удалила ее из Москвы, где прошла основная часть ее жизни, чтобы в памяти всех, кто ее знал, остался светлый, ничем не замутненный облик Иолы Игнатьевны.

Очень быстро Федя стал понимать, как непросто жить со старым больным человеком. Для этого требовались самоотверженность, терпение и мужество, которых у Феди не было. Теперь его письма в Москву стали коротки и сдержанны. Он понимал Ирину, но выглядеть слабым не хотелось, и Федя продолжал делать вид, что жизнь в Риме течет нормально и он прекрасно справляется со всеми обязанностями. «Мама все так же — угодить трудно и т. п. Словом, ты все это знаешь», — кратко сообщал он Ирине. Или: «Мама все по-прежнему. Никаких изменений. Речь также затруднена».

В июле до Рима наконец добрались Лида и Таня. В письме к Ирине Федя дипломатично посвятил этому событию всего несколько строк: «Встреча прошла в благоприятной атмосфере, и их присутствие очень развлекло ее (маму. — Примеч. И.Б.)».

На самом деле все было гораздо трагичнее. В памяти Лиды и Тани, не видевших свою маму четверть века, сохранялся ее прежний образ — сильной, энергичной женщины, полной желаний и сил. Теперь перед ними предстала глубокая старушка — она с трудом ходила, руки ее дрожали, речь была затруднена, а сознание путалось… Можно ли было подготовиться к этому? Какие письма, какие рассказы могли бы передать весь ужас той картины, которая явилась теперь перед ними во всей своей неприукрашенной реальности?

Дочерей своих Иола Игнатьевна не узнала. Ее память не выдержала столь долгой разлуки. Она постоянно спрашивала, кто они, что-то вспоминала, потом снова путала, жаловалась на память и ненавидела лютой ненавистью свою несчастную старость… Видеть это было невыносимо.

Каждый день Лида и Таня приходили на виа Сан-Томмазо д’Аквино из своего отеля. Иола Игнатьевна встречала их довольно равнодушно, но иногда Лиде удавалось рассмешить ее, и тогда лицо Иолы Игнатьевны становилось осмысленным и почти красивым, как в молодости. Несмотря на болезнь, она сохранила чувство юмора. Иногда у нее наступали мгновенные просветления. Она вспоминала прошлое — и помнила удивительные детали! — но тут же взгляд ее мутнел, она начинала путаться, вместо одного слова говорила другое и часто понимала, что говорит не то, и тогда начинала сердиться, и часто это выплескивалось на других… С ней становилось все труднее и труднее.

В Америку Лида и Таня уезжали с тяжелым чувством. Успокаивало их только то, что Федя делал для мамы все необходимое. «Она в условиях, которым каждый старик может позавидовать», — писала Лида Ирине.

После их отъезда Федя снова остался с мамой один на один. Иногда из Нью-Йорка Лида присылала ей коротенькие записочки: рисовала какую-нибудь яркую и красочную картинку, а внизу огромными буквами писала несколько слов. Такие письма обычно пишут детям, но Иола Игнатьевна искренне радовалась, получая эти нарядные открытки, хотя кто их пишет, она понять уже не могла.

И в Риме Иола Игнатьевна продолжала оставаться погруженной в мир своих мыслей, во внутренний мир своих переживаний и чувств. В августе Федя писал Ирине: «Ты спрашиваешь, вспоминает ли тебя мама. Мама вспоминает только Новинский бульвар и всех тех, кто связан с этим периодом нашей семейной жизни. Иногда вспоминает Игоря, и это все. В общем, она в состоянии постоянного недовольства, критики и безразличия. Но это старость, и самая глубокая».

Впрочем, с течением времени Федя, обустроив быт мамы, стал уделять ей все меньше времени. А когда он уезжал куда-нибудь на съемки, Иола Игнатьевна оставалась с прислугой одна.

За несколько месяцев жизни в Риме она немного окрепла физически. Речь ее была по-прежнему затруднена, но Иола Игнатьевна начала более уверенно ходить по дому с палкой. Сама одевалась. Пила много кофе. В октябре в Риме еще было тепло, цвели цветы, и Иола Игнатьевна, почувствовав себя лучше, в теплые осенние дни выходила на террасу и ухаживала за цветами.

Иногда к ней заходили ее итальянские внуки Лидия и Франко, которых она уже не помнила, приходил лечащий ее доктор Ротра, но эти визиты не запечатлевались надолго в памяти Иолы Игнатьевны. Внутренне она находилась совсем в иной жизни, с другими людьми. Она часто вспоминала Москву, тот баснословно далекий период ее жизни, связанный с Шаляпиным, с тем изумительно интересным временем, свидетельницей которого она была. Как оказалось теперь, тогда она была счастлива… Советский же тусклый период ее жизни начисто стерся из ее памяти как нечто незначительное и ненужное.

В 1961 году Федя продолжал кратко информировать Ирину о состоянии маминого здоровья: «Мама все так же. Никаких изменений. Она в отчаянии, что она старуха, что она ничего не может делать и что в конце концов должна умереть».

— Жизнь очень коротка! — однажды сказала она Феде. — Люди должны были бы жить двести лет…

За этой невзначай оброненной фразой скрывалось предчувствие той трагедии, которая начала разворачиваться в Риме в последние годы жизни Иолы Игнатьевны.