Камрань, или Последний «Фокстрот» - Юрий Николаевич Крутских
Для Паши это был шок. С ним никогда ещё так неуважительно не обращались, и он первый раз в жизни получил по мордасам! Странно, конечно, что человек, доживший до 18 лет, столкнулся с таким прозаическим явлением только на военной службе!
Ознакомившись впоследствии с биографией матроса Гробмана, я с удивлением обнаружил, что жизнь его складывалась так неудачно, что до 18 лет получить по морде ему было просто негде! Наличие трёх старших братьев сводило этот шанс практически к нулю. И как Паша того ни хотел, как ни нарывался, но отвесить сколь-нибудь существенную оплеуху ему так никто и не решился ни в детском саду, ни в школе, ни во дворе. Загубленное детство!
Такие тепличные условия впоследствии сыграли с ним злую шутку. В какой-то момент Паша уверовал в то, что он особенный, что всеобщее подчеркнуто любезное, а подчас и заискивающее отношение — это следствие каких-то его личных достоинств и заслуг. И что так будет всегда…
С годами его самомнение росло. Количество друзей — по большей части из числа крутившихся около подхалимов — ширилось. Что бы Паша ни творил, как бы ни наглел, он не только не получал отпора, но его даже никто открыто не осуждал. Тут имело значение и то, что благодаря папе-хозяйственнику в доме постоянно водился дефицит. У Паши были самые модные шмотки, самая крутая аудиоаппаратура и самые последние записи популярных рок-групп. Все стремились быть к Паше поближе. Скоро он обзавёлся многочисленной дворней, в числе коей были свои фавориты и шуты. За право приблизиться к венценосному телу плелись настоящие дворцовые интриги. Самомнение росло, внутренний голос нашептывал о всё новых достоинствах и, соответственно, об особых правах.
Это позволяло, не заморачиваясь моральными и никакими другими принципами, дать пинка замешкавшемуся на лестнице первоклашке, публично нахамить старшекласснику и весьма вызывающе вести себя с самыми авторитетными пацанами во дворе. Безнаказанность постепенно трансформировалась во вседозволенность. Хулиганы со всего района знали троицу старших братьев Гробманов с самой отрицательной стороны и благоразумно предпочитали с ними не связываться. Когда же Паша записался в секцию каратэ и, походив туда две недели, бросил, приобрёл ещё и некий таинственный ореол. При каждом удобном случае он дрыгал ногами, изображая из себя то ли Брюса Ли, то ли Чака Норриса, стал ходить пружинистой энергичной походкой, оттопыривая в стороны локти, от чего в двери порой приходилось протискиваться бочком. Долгими тренировками перед зеркалом Паша выработал такое непреклонное и неустрашимое выражение лица, что его стали бояться хулиганы уже и из других районов, а по городу поползли слухи о неком таинственном Паше-каратисте по кличке Гроб. Понятно, что теперь получить по морде ему было уже даже теоретически невозможно.
Проведя нежные годы в таком, можно сказать, вакууме, Паша пребывал в уверенности, что так будет всегда. Природная и приобретённая наглость, создаваемый вокруг себя таинственный ореол, позволяли ему до поры до времени избегать прямого контакта с жизнью. Но на флоте о его крутизне не знали (не успели, видимо, ещё сообщить), вот и, получив по физиономии, Паша испытал нешуточный шок. Но вместо того, чтобы задуматься, за что, почему и как впредь того избежать, он пришёл ко мне, непосредственному своему начальнику, и как когда-то старшему брату, на духу выложил: кто, где, когда…
Такая откровенность, скажу честно, поставила меня в затруднительное положение. Получив подобный сигнал, начальник обязан принять меры. Иначе это будет расцениваться как сокрытие факта неуставных взаимоотношений, что уже есть должностное преступление. Возникает дилемма: не отреагировать нельзя, но и отреагировать — не лучший выход. С одной стороны, это святая обязанность начальника — защищать своего подчинённого и не давать его никому в обиду, но бывает, что обращение к начальнику только усугубляет положение. Это ведь ещё в школе, да что в школе… — даже в детском саду к ябедам отношение особое.
И вот представьте себе моё положение: приходит восемнадцатилетний парнище, здоровый, ростом выше меня, хлюпает носом, трёт глазки, рассказывает и показывает, как матрос Сапармуратов ударил его сюда и сюда… Такого в моей педагогической практике ещё не случалось. Обычно приходилось мордобои выявлять, допытываться у «карасей», откуда у них фингалы и синяки на теле. И не чем иным, кроме как «упал, ударился», эти выяснения не заканчивались. А тут такая удача! Бери письменные показания, иди с ними в военную прокуратуру, и загремит обидчик — матрос Сапармуратов — в дисбат, чтобы другим неповадно было…
Я попытался объяснить Паше, что Сапармуратов, конечно, неправ, что нельзя распускать руки, но получил он всё же заслуженно — нечего было дёргать рукоятки и крутить краны, о действии которых не имеешь не малейшего понятия. Посоветовал больше так не делать и пообещал наказать Сапармуратова своей властью. Паша разочарованно на меня посмотрел, хлюпнул носом, согласно покивал головой и пошёл… К замполиту.
Терзавшие меня сомнения замполиту были чужды. Шумиха о неуставных взаимоотношениях в армии и на флоте в то время достигла своего апогея, и заму ничего не оставалось, как дать делу ход. Сапарумратова хоть и не посадили, но хорошо помотали нервы, продержали десять суток на гауптвахте и вынесли строгое прокурорское предупреждение.
Матросу Гробману в ту же ночь устроили тёмную, и с этого времени его жизнь превратилась в ад…
Глава 52
Щекотливая ситуация и её остроумное разрешение
Имея на памяти такой печальный опыт, я ни в коем случае не мог допустить, чтобы нечто подобное произошло и с Юшкиным. Билет у Самокатова непременно надо было изъять, но так, чтобы Витя оставался вне всяких подозрений. Как это обставить, я не знал, проблема казалась неразрешимой…
Вариантов не было никаких, а если и появлялись, то это был сплошной криминал. Подумалось, например, что если бы Самокатов умер, то вопрос решился бы сам собой. Некоторое время я размышлял о том, как приблизить это печальное событие. Я даже сходил к доктору и попросил дать мне какой-нибудь хороший порошок. Доктор не стал жадничать, но за неимением ничего лучшего предложил пурген. Я тоже не стал жадничать и
