Владимир Оболенский - Моя жизнь. Мои современники
В этой удивительной обстановке председатель, стараясь сохранить серьезный вид, объявил перерыв собрания до следующего дня.
Нельзя было и думать об очищении помещения от спящих избирателей. Так они там и заночевали. Впрочем, мы уже столько раз нарушали требования закона, что одно лишнее нарушение его нас больше не пугало.
На следующий день дело пошло быстрее. Налаженная избирательная машина действовала исправно. «Бум, бум, бум, биас, кара, биас, кара»…
После моего избрания ко мне подошел старый хаджи и, похлопывая меня по плечу, таинственно сказал мне на ухо: «Знаем, знаем, наша партия»…
Вернувшись в Симферополь, я целиком погрузился в избирательные дела. Симферополь должен был избрать двух выборщиков на губернское избирательное собрание. Так как социалистические партии бойкотировали выборы, а Союз Русского Народа еще не возник, то борьба шла между двумя партиями — кадетами и октябристами. «Союз 17 октября» — партия умеренно-либеральная по своей программе, лидерами которой были весьма почтенные люди — граф Гейден, А. И. Гучков, М. А. Стахович, в провинции попала в руки крайних правых и, по приказу из Петербурга, поддерживалась администрацией. В Симферополе кандидаты октябристов тоже были порядочные люди, но они были затерты черносотенцами, которые вели антисемитскую агитацию, как на митингах, так и в маленькой газетке, основанной во время избирательной кампании. О характере этой агитации можно судить по стихотворению, посвященному в этой газетке двум кандидатам нашей партии — мне и присяжному поверенному Дувану. Оно было столь красочно, что я заучил его наизусть и помню до сих пор:
Если ты прохвост вселенский,Враг России, подлый жид,То конечно ОболенскийБлиже всех к тебе лежит.Он твой друг, он твой радетель,Он оратор, он делец,Для жида он благодетель,А для русского подлец.А за ним пиши Дувана,Будет парочка — пятак,Разыграешь роль болванаИ смеяться будет всяк,А над русскою землеюБудет реять лапсердак.
Главным оратором на октябристских митингах был местный подрядчик Гранкин, впоследствии сделавшийся председателем Союза Русского Народа. В день выборов он расставил на всех перекрестках улиц, ведущих к Дворянскому собранию, где стояли избирательные урны, пикеты своих людей, останавливавшие евреев и татар. Первых запугивали угрозами избиения и заставляли поворачивать назад, у вторых отбирали наши бюллетени и вручали им свои. Но эти меры оказались недейственными. Евреи стали собираться толпами, с которыми не могли справиться 2–3 стоявших на каждом перекрестке хулигана, а татары прятали бюллетени под свои барашковые шапки. Гораздо большее значение имел другой прием избирательного мошенничества. В октябристском генеральном штабе состоял инженер, начальник участка, который, получив под расписку повестки для железнодорожных рабочих, передал их своим наемным людям, которые по несколько раз под разными именами являлись к урнам. Утром эти фальшивые избиратели в густой толпе избирателей подлинных были неуловимы для контроля, но к вечеру, когда толпа поредела, контролеры ловили их целыми пачками. В большинстве случаев они были пьяны и не могли назвать значившихся в повестках имен лиц, за которых себя выдавали.
Эти избирательные мошенничества, конечно, изменили соотношение в числе поданных записок, но не могли повлиять на результаты выборов. Мы прошли значительным большинством. Евреи, татары и отатарившиеся цыгане, которых тоже было много среди избирателей, голосовали за нас все как один человек.
Помню, как накануне выборов ко мне в земскую управу пришел на костылях нищий цыган, которого я хорошо знал в лицо и не раз на улице давал ему пятачки.
— Гаспадин Оболенский, — обратился он ко мне, — я тибе выбирать буду, пиши.
И он протянул мне пустой бюллетень для заполнения.
Я немного удивился, зачем он именно ко мне пришел с такой просьбой, но все же взял перо и начертал свою фамилию и фамилию другого кандидата. Цыган взял заполненный листок, помахал им по воздуху и еще раз повторил:
— Я тибе выбирать буду. А ты мне старые штаны подари.
Я, конечно, ответил, что именно теперь ему штанов не дам, чем, по-видимому, крайне его удивил и огорчил.
Но в конце концов он все-таки взял свое. Когда я после роспуска Думы снова поселился в Симферополе и проходил по улице мимо нищего цыгана, он неизменно ковылял за мной на своих костылях и упорно твердил одну и ту же фразу: «Подари мине старые штаны. Я тибе выбирал».
На десятый или двенадцатый раз я наконец не выдержал и… капитулировал.
Щеголяя в моих старых панталонах, он уже больше ко мне не приставал.
Как председатель губернского комитета партии Народной Свободы, я естественно являлся первым ее кандидатом в члены Государственной Думы. Это обстоятельство усугубляло мое волнение во время избирательной кампании, вообще приводящей во всех странах население в нервное возбуждение.
Оказаться в числе первых народных избранников России! Это было и радостно и интересно, и льстило моему самолюбию. Но было и жутко. Я чувствовал огромное бремя ответственности, которое на себя принимал. Главное, тревожила полная неясность и неопределенность того, что нас ожидает. После усмирения московского восстания власть снова начала укреплять свое положение. На бесчинства распылившейся революции она отвечала бесчинством еще небывалого, тоже распылившегося террора, от которого страдали не только революционеры, но и все население. Значительная часть России была объявлена на военном положении. О реформах, обещанных Манифестом 17 октября, ничего не было слышно. Напротив того, ходили более или менее достоверные слухи о том, что царь считает этот акт как бы исторгнутым от него силой и для него необязательным, что он продолжает себя считать самодержавным монархом и что инициатор манифеста Витте впал в немилость. Каково в таких условиях будет положение Государственной Думы? Сможет ли она заниматься законодательной работой? По-видимому — нет. Какова же ее роль и ее судьба? Напряженная мысль не давала ответов на эти тревожные вопросы. Ясно было лишь, что предстоит еще серьезная схватка с властью и что победит тот, кто будет располагать физической силой, т. е. что революция еще не закончена, а пойдет лишь новым руслом — через Государственную Думу.
Все эти мысли волновали меня до последних пределов, когда наступил наконец день губернского избирательного собрания. Мне хочется описать его подробно, ибо это было первое избирательное собрание, в котором участвовали выборщики от крестьян, еще не понимавшие хорошенько ни роли Государственной Думы, ни взаимоотношения политических партий, ни сложной техники выборов. При этом нужно сказать, что крестьянство Таврической губернии было значительно культурнее, чем в большей части остальной России.
При выборах в последующие Думы крестьяне относились к ним более сознательно.
Выборщики съехались в Симферополь заблаговременно, за несколько дней до выборов. Мы, кадеты, использовали эти дни для предвыборной агитации. Созывали собрания выборщиков и излагали на них программу нашей партии. Наши враги, правые, избранные на съездах землевладельцев пяти уездов (три, Ялтинский, феодосийский и Симферопольский, избрали кадетов), не приходили на эти собрания, не решаясь публично с нами спорить. Крестьяне приходили всей гурьбой, но загадочно молчали. Несколько оживились они лишь при обсуждении аграрной части программы, но и то сами не высказывались по существу, а лишь задавали вопросы, а мы давали разъяснения. Мы сразу почувствовали, что крестьяне нам не доверяют. Правые собраний не устраивали, но тайно от нас обрабатывали отдельных крестьян. Если мы в нашей агитации на первое место выдвигали аграрный вопрос, то коньком правых был антисемитизм. Они говорили крестьянам, что мы «куплены жидами» и что, пройдя в Думу, создадим в России «жидовское царство». Конечно, и им особого доверия крестьяне не оказывали.
Среди крестьян было трое или четверо более развитых, которые заявили нам, что охотно вступили бы в партию Народной Свободы, но что остальные крестьяне недоверчиво относятся вообще ко всем «господам», как правым так и левым, а потому, чтобы не потерять среди них влияния, они открыто к нашей партии примкнуть не могут. Так нам и не удалось завербовать в кадетскую партию ни одного из выборщиков крестьян.
Накануне выборов выяснилось, что борьба предстоит между тремя группами. Всех выборщиков было 98. Из них 32 (от всех городских курий и от трех землевладельческих) принадлежали к кадетской партии, 22 помещика были правыми, а остальные 44 были крестьяне, образовавшие свою особую группу. Ни одна из групп не обладала абсолютным большинством, а потому мы вступили с крестьянами в переговоры для заключения союза. Предстояло избрать шестерых депутатов. По закону, один из них избирался от одних крестьян, а пять — от всего собрания. Долго крестьяне намечали своего кандидата. Спорили, шумели, наконец согласились на волостном писаре Нечипоренко, тайном члене кадетской партии. Затем пошли торги. Мы соглашались провести еще одного крестьянина, а четыре места просили предоставить нашим кандидатам. Доказывали крестьянам, что законодательная работа сложная, требует присутствия в Думе людей образованных и что нельзя заполнять Думу одними крестьянами от сохи. Крестьяне упирались. Они нам не доверяли и хотели, чтобы Дума была чисто крестьянская. После длительных переговоров они предложили провести от нашей группы лишь одного человека: на большие уступки не шли. Мы на такую комбинацию, конечно, согласиться не могли. Пришлось прервать переговоры. В конце концов мы дали крестьянам знать, что голосовать мы будем лишь за их первого кандидата, хорошо грамотного бердянского крестьянина Притулу, а от них получили сведения, что они будут голосовать за пятерых крестьян и за одного из «господских» кандидатов. На «господском», впрочем, они не сговорились: часть решила голосовать за меня, а часть — за губернского предводителя Скадовского. Таким образом, мы пошли на выборы, совершенно не представляя себе, каковы будут их результаты. По закону полагалось намечать кандидатов записками, а затем производить баллотировку шарами. Двери избирательного помещения запирались, и выборщики не имели права из него никуда выходить, пока не будут пробаллотированы все кандидаты, намеченные записками. Если бы в первом туре не был избран полный комплект депутатов, собрание закрывалось и вся процедура возобновлялась заново для избрания недостающих. Наша группа наметила своих четырех кандидатов, но, понимая, как трудно будет их провести, мы сговорились на всякий случай дать по одной записке всем остальным членам кадетской партии.
