Опыт биографии. Невиновные - Феликс Григорьевич Светов

праве, о законе, о нашем судопроизводстве, о самом механизме правосудия, когда забрался в самолет, оставив и как бы отрешившись от собственной, по своей логике развивавшейся жизни? Ничего не знал, кроме того, что в тридцатые годы законность была превращена в ничтожный маскарад. Как, впрочем, и другие демократические и, так сказать, нормальные государственные институты, что теперь она восстановлена — и все по справедливости. Едва ли я думал тогда о праве и о правосудии, о законности, тем более о том, что все это имеет самое прямое и непосредственное отношение не только к моей жизни, но и к ее логике. Пока что, как мне казалось, это было событие сугубо личное, семейная катастрофа; милый, безалаберный, трудный и хлебосольный дом рухнул. Это было очевидно, но я еще цеплялся за какие-то аналогии и сопоставления, думая, как бы там что-то все-таки восстановить: профессор десять дней назад отбыл во главе экспедиции в район Африки, присылал из Дакара потешные телеграммы, а его супруга через день после отплытия экспедиции рванула с приятелем в загородный ресторан, ночью в дождь, пьяные они влетели в город и при въезде им подвернулся велосипедист. Как и что узнает об этом профессор, как сделать, чтобы об этом ничего не узнала мама, приехавшая к нам на лето, что делать с моим племянником, кончавшим восьмой класс?.. То, что сестру вчера задержали (вызвали к следователю и не отпустили домой), я воспринимал скорее теоретически, как очередную ее неприятность: учиненный ею в рыбном главке на Сахалине громкий скандал из-за вылова молоди сельди для покрытия вечно не выполняющегося плана или университетская склока, уже не помню по какому поводу в Ростове. Но чем-то смущал меня ее голос в последнем разговоре по телефону — очень он был звонкий, как натянутая до предела струна: «Все очень и очень плохо…»; и странная, ускользающая усмешка нашего — главным образом ее — товарища, двадцатилетнего знакомого, работника республиканской прокуратуры, не рядового там, всегда по-настоящему близкого… Или мой пересказ телефонного разговора с сестрой показался ему неубедительным, или моя, как мне думалось, вполне элементарная просьба была, мягко говоря, непрофессиональной: найти в Калининграде знакомых в прокуратуре или позвонить туда в порядке надзора — пусть ведут дело четко и без проволочек, ведь все очевидно, даже я сразу разобрался…

Ничего я, конечно, не понимал и не мог предположить — ни размеров семейной катастрофы, ни того, с чем предстояло столкнуться.

Я еще был в собственных делах и заботах, во мне гудело то, от чего пришлось оторваться, уехать, бросить, и так это для меня казалось непривычным, рвало сердце, что, только выйдя из самолета, открыв пустую, не успевшую остыть квартиру с ее живущим по инерции бытом, я начал что-то предчувствовать и от самого себя освобождаться. А потом вдруг оглох ко всему остальному и слышал только то, что происходило здесь.

Перед тем как все это написать, я пролистал пухлую папку бумаг, собравшихся за те полгода: бесчисленные справки, письма, телеграммы, заявления, стенограммы, записи разговоров, списки ежедневных дел — что необходимо сделать завтра, через день, отчаянные записки, — разматывая и разматывая длиннющую веревку, за один конец которой я держался, приезжая в Калининград, а другой оставляя Зое, она принимала каждый из моих сигналов, посылала свои, а я на них немедленно реагировал. Это была настоящая борьба, дело, мы бросились в него с азартом и страстью, вовлекая новых и новых людей: убежденность времени была в нас, уверенность в том, что нелепо, немыслимо спасовать перед самоочевидным злом и несправедливостью — беззаконием… Что было бы со всеми нами, если б это произошло три-четыре года спустя? Но и тогда наступали моменты, когда кто-нибудь из нас впадал в отчаяние, чувствовал невозможность хоть что-то еще предпринять, останавливаясь перед глухой стеной или погрязая во что-то вязкое, что невозможно ухватить. И каждый раз в то же мгновение к другому приходило спасительное второе дыхание, а уцепившись за протянутую руку, можно было выкарабкаться и начать все сызнова. Я говорю об этом красиво, но что было бы, если б я был один — без Зои, если бы не жил в Москве, не было бы у меня друзей-приятелей, готовых откликнуться и помочь, если б я не был способен быстро сориентироваться, понять входы-выходы, если б не было азарта, сил, молодости, если бы злость, родившаяся из всего лишь наивного недоумения, столкнувшегося с холодной и тупой черствостью, не разогревала меня всякий раз, когда опускались руки? Другими словами, что было бы, когда б братом моей сестры не был человек, всем этим вооруженный? То есть если бы в связи с этим сестра не оказалась поставленной в некое исключительное положение? Если б было так, как и происходит в сотнях тысяч подобных случаев? Но коли так — кто сидит и как сидят в тюрьмах и лагерях нашего нового времени, в эпоху Реабилитации, кто там сидит, если знать и не забывать, что такое следственный отдел милиции, что такое прокуратура, что такое наш советский суд?

Я понял все это не сразу, но ощутил и запомнил крепко, как и то, что наше правосудие для каждого, с ним столкнувшегося, поразительная школа — где еще можно более наглядно понять всю степень рабского бесправия, своекорыстия, льстивой продажности и злого равнодушия к человеческим судьбам? В какой сфере нашей жизни это может стать более очевидным? И, видит бог, все время чувствуя собственную силу, убежденный, что со мной, вооруженным опытом и жизнью, им (вот когда я четко и навсегда отделил себя от всего не своего) так просто не справиться, я постоянно думал о тысячах людей, трепыхавшихся в тупо накрывших страну сетях, из которых каждый выпутавшийся — исключение.

Приехав в Калининград, я ничего не знал о праве и правосудии, кроме естественного, жившего во мне понимания, что в идеале, а стало быть, формально и в нашем смертельно боящемся слова обществе (особенно в пору их выкрикивания) законность не может радикально расходиться с нравственностью. Поэтому, требуя осуществления справедливости, я именно формально не разойдусь с правосудием, а если запрашиваю лишнего — и это не беда, ибо правосудие непременно должно прогрессировать, полагая нравственное своим прямым идеалом. Надо думать, что это — мое и Зои — дилетантское отношение к социалистической законности сыграло в конкретном случае положительную роль, потому что, помноженное на азарт и неиссякаемую энергию, приводило чиновников из Дома правосудия в некоторое смущение (я еще и еще раз делаю поправку на самое либеральное время, покачнувшее тогда, хотя и ни в чем не изменившее, нашу юстицию). Забегая вперед, чтоб написанное здесь не казалось детским лепетом тому, кто имеет трезвое представление о праве, скажу: