Юрий Зобнин - Дмитрий Мережковский: Жизнь и деяния

«Большинство [символистов], – писал Брюсов о предоктябрьской литературе, – даже перестало быть именно „поэтами“. Мережковский – прежде всего – мыслитель и романист; А. Белый – тоже; Сологуб – романист; Минский – философ и публицист; Гиппиус – критик. Только Бальмонт и Блок – поэты, par excellences Третьим русским „поэтом, par excellence“, Брюсов, как это легко понять, считал себя.

Поэт, не являющийся, по мнению Брюсова, ни «политиком», ни «пророком», не может непосредственно влиять на ход событий ни «действенно», ни «мистически». Удел поэта – созерцание происходящего («всему будь холодный свидетель») и эстетическое переживание впечатлений с тем, чтобы затем в своих произведениях попытаться претворить окружающий его «хаос» в «космос». Поэт должен пробуждать творческое начало в народном сознании, «смягчая» тем самым страсти и направляя исторический поток в конструктивное русло «созидания». Именно такое понимание «миссии поэта» и помогло Брюсову «найти себя» в послереволюционную эпоху.

«Наши дни, – писал Брюсов в 1921 году, – правильнее всего назвать эпохой творчества, когда везде, прежде всего в Советской России, идет созидание новых форм жизни, взамен старых, разрушенных или в корне подточенных; литература не может не отразить этого общего движения. Поэзия прежних периодов, эпох самовластья, знала лишь пафос протеста или пафос уединенья и раздумья; теперь поэтам предстоит явить новый пафос творчества».

В 1917–1919 годах Брюсов возглавлял Комитет по регистрации печати (впоследствии – Московское отделение Российской книжной палаты), заведовал Московским библиотечным отделом при Наркомпросе, стал председателем Президиума Всероссийского союза поэтов. В 1921 году стараниями Брюсова в Москве был создан Высший литературно-художественный институт (ВЛХИ), ректором которого он стал. В истории «культурной революции», развернувшейся в РСФСР, деятельность Брюсова стала одной из ярких страниц.

Для Мережковского и Гиппиус «советская» активность Брюсова казалась не просто «заблуждением», а логическим итогом его «бездуховности и беспринципности» 1900 – 1910-х годов, каковая, по их мнению, и привела бывшего редактора «Весов» в «лагерь Антихриста».[24] «Еще не была запрещена за контрреволюционность русская орфография, как Брюсов стал писать по большевистской и заявил, что по другой печататься не будет, – возмущалась Гиппиус. – Не успели уничтожить печать, как Брюсов сел в цензора – следить, хорошо ли она уничтожена, не проползет ли в большевистскую какая-либо неугодная большевикам контрабанда. Чуть только пожелали они сбросить с себя „прогнившие пеленки социал-демократии“ и окрестились „коммунистами“ – Брюсов поспешил издать брошюру „Почему я стал коммунистом“. И так ясно, – и так не удивительно, – почему».

Между тем Брюсов видел в радикализме большевиков лишь естественное выражение разрушительной инерции всего революционного процесса 1917 года и, со своей стороны, считал изменившееся «с февраля по октябрь» отношение Мережковских к русской революции, по крайней мере, непоследовательным:

Вам были любы – трагизм и гибельИль ужас нового потопа,И вы гадали: в огне ль, на дыбе льПогибнет старая Европа?

Что ж не спешите вы в вихрь событий —Упиться бурей, грозно-странной?И что ж в былое с тоской глядите,Как в некий край обетованный?

Иль вам, фантастам, иль вам, эстетам,

Мечта была мила, как дальность?И только в книгах да в лад с поэтомЛюбили вы оригинальность?

Судить ту «тяжбу», которую вели в послереволюционные годы Брюсов и Мережковские (равно несправедливые друг к другу в своих инвективах и равно имеющие очень весомые аргументы в пользу своей позиции), автор этих строк не берется. Впрочем, в стремлении найти «новые слова» для «новой эпохи» Брюсов, увы, потерпел фиаско.

«Отдаваясь инерции своего прежнего стиля, Брюсов решается, например, изобразить Советскую Россию в „венце рубинном и сапфирном“, который „превыше туч пронзил лазурь“, или сказать, что облик этой новой России „реет властной чарой“. Цель, к которой стремятся революционные народы, названа Брюсовым „великой всеобщей лазурностью“, будущий идеальный строй – храмом, который нужно сложить на „адамантовом цоколе“, – писал крупнейший знаток брюсовского творчества Д. Е. Максимов. – Отвлеченность художественного метода, оправдывая себя в свое время, теперь оказывается „творческим проклятием“ Брюсова. Показав себя в жизни полезным, деятельным и честным советским работником, Брюсов в поэзии лишь в редких случаях приближался, – соблюдая достойный его художественный уровень, – к явлениям революционной эпохи в полноте ее неповторимого, реального содержания».

«Как жестока жизнь. Как несчастен человек», – писала Гиппиус, завершая свой очерк о знакомстве Мережковских с Брюсовым.

В 1918 году выходит, наконец, завершающая часть второй «трилогии» – роман «14 декабря». Этот роман, пожалуй, самый динамичный и композиционно совершенный у Мережковского, завершенный еще до трагедии 1917 года, оказывается – в том историческом контексте – удивительно актуальным. Бунт на Сенатской площади, выступление Черниговского полка на Украине и все, что последовало за этим, являются для героев Мережковского опытом практического воплощения прекраснодушных мечтаний о «Царстве Божием на земле как на Небе».

Весьма печальный опыт!

«Нет, больше не могу вспоминать: стыдно, страшно…» – пишет в предсмертных «Записках» один из главных героев романа, глава возмущения в Черниговском полку Сергей Муравьев-Апостол, описывая поход свой «за царя Христа или царя Константина»:

«…Четверо суток кружились мы все на одном и том же месте, как будто заколдованном, между Васильковым и Белою Церковью… Никто не помог, – все обманули, предали… И дух в войске упал. Когда солдаты просили у меня позволения „маленько пограбить“, а я запретил, – начались ропоты: „Не за царя Константина, а за какую-то вольность идет Муравьев!“ – „Один Бог на небе, один царь на земле – Муравьев обманывает нас!“

…По питейным домам были шалости. А во время похода, у каждой корчмы, впереди по дороге ставились часовые, но они же напивались первыми.

Никогда я не забуду, как пьяненький солдатик, из шинка вываливаясь, кричал с матерной бранью:

– Никого не боюсь! Гуляй душа! Теперь вольность!

По всем шинкам разговоры пошли об имеемой быть резанине: «Надо бы на два дня ножи вострить, а потом резать: указ вышел от царя, чтобы резать всех панов и жидов, так чтобы и на свете их не было».