Братья Нобели - Федор Юрьевич Константинов
Эти упреки справедливы по сути, но форма, в которую Нобель их облекает, не может не отталкивать своим откровенным антисемитизмом. Ингрид Карлберг, пытаясь смягчить и заретушировать эту сторону личности создателя динамита, пишет, что всего насчитала в его письмах не более двадцати «маркеров антисемитизма». Среди них – и письмо, в котором он заявляет, что Бог «полюбил евреев потому, что они ближе к животным». И затем добавляет: «Мнение, возможно, и не мое, но я пишу это, чтобы порадовать сердце Роберта, недолюбливающего жидов».
Ярость Альфреда во многом объяснялась тем, что у Софи Гесс летом 1889 года появился новый любовник, которого Альфред назвал для себя «Хебентанц-2». Более того: Софи дошла до того, что сама же и познакомила его с Альфредом, а затем под давлением неопровержимых улик (видимо, представленных все тем же частным детективом) во всем созналась и покаялась в одном из писем. «Зачем же Ты опять используешь глупую банальную ложь, чтобы все объяснить мне, тому, кто так добр ко всем. Я не упрекаю Тебя ни в чем более, кроме этой глупейшей лжи и что Ты с дьявольским усердием стремишься сделать меня посмешищем для всего света», – написал ей на это Альфред, добавив: то, что она свела двух любовников вместе, «свидетельствует о такой низости, что я порой начинаю сожалеть о том, что сделал для тебя».
Любопытно, что и после этого он продолжает ей писать, изливая душу, – больше видимо, было просто некому. В эти дни на Альфреда снова наваливается депрессия, страх перед приближающейся смертью и в то же время принятие ее как избавление от всех сложностей, которые несет ему общение с людьми. «Скоро меня уже нельзя будет ранить, ибо я живу так одиноко, что даже сплетни обходят меня стороной.… Лишь в последнем сне я очищусь от всей той скверны, которая лишь доказывает, насколько я невинен», – пишет он Софи в сентябре 1889 года.
Вскоре он отправляется в Стокгольм, на день рождения матери, причем предчувствуя, что это – их последняя встреча, но думая, что он, как и Людвиг, уйдет раньше матери. В ноябре он получил письмо, что Андриетта серьезно заболела, встревожился и уже собирался снова поехать в Стокгольм, но, как обычно в это время года, заболел, слег в постель и не поехал. Видимо, во время этой болезни он и уничтожил подготовленный им первый вариант завещания. Мы уже никогда не узнаем, каково было его содержание, но, судя по всему, оно должно было стать большим сюрпризом для всех, кто рассчитывал на какую-то долю его капитала. «Кстати, добрым людям предстоит пережить редкостное разочарование… и я заранее радуюсь при мысли о том, какие круглые глаза они сделают и какие плохие слова скажут, убедившись, что никаких денег нет», – писал он в одном из писем.
Об уничтожении завещания он сообщает и в письме к Софи, датированном 11 ноября 1889 года: «Ты говоришь, что я смог бы жить один и быть при этом доволен и счастлив. К сожалению, это не так: болезнь и усталость гложут меня, и часто, перед тем, как заснуть, я думаю о том, как будет однажды печален мой конец – с одним лишь старым верным слугой, который, наверное, постоянно задается вопросом, завещал ли я ему что-нибудь. Он не знает, что я не оставил вовсе никакого завещания (то, которое я когда-то написал, я порвал) и что мое состояние все больше и больше тает. Если разбрасываться деньгами так, как я, то от них скоро мало что останется: с некоторых пор, чтобы разогнать мрачные мысли, я играю на бирже и несу огромные убытки. Все это мне, однако, совершенно безразлично…»
В этом же письме он ставит Софи весьма жесткие условия, требуя больше не использовать его имя, а еще лучше – вообще покинуть Вену: «Ты поставишь себя в идиотское положение, если будешь жить в Вене. Это относится как к тебе, так и ко мне. Там каждый камень знает о нас. Одна ты этого не видишь, так как о таком понятии, как честь, ты имеешь самое смутное представление….»
В том же ноябре в жизни Альфреда произошло два важных события, причем второму он поначалу не придал большого значения. Первое из них заключалось в том, что Русский национальный банк заявил, что теперь для него имя Эммануила Нобеля при выдаче кредита значит не меньше, чем когда-то имя его отца. Это признание высвобождало капитал Альфреда из-под залога и позволяло Эммануилу вернуть ему деньги. Деловые успехи племянника и возвращение к нему капитала, который он в какой-то момент счел утраченным, вызвали у Альфреда не только прилив оптимизма, на какое-то время развеявшего депрессию, но и вполне понятное чувство гордости за племянника, которого он когда-то очень любил и к которому после размолвки с Людвигом испытывал смешанные чувства. Заявление Русского национального банка, писал Альфред Эммануилу, «свидетельствует и о том доверии, которое оказано компании, но еще более о доверии, которое оказано тебе. Ты вел свой корабль среди трудностей, как настоящий мужчина».
Второе событие заключалось в том, что Берта фон Зуттнер прислала ему свой только что вышедший роман «Долой оружие!», который на сей раз решилась подписать своим именем. 24 ноября Альфред поспешил откликнуться на этот подарок одновременно восторженным и чуть ироничным письмом:
«Дорогая баронесса и друг.
Я произвел подсчеты, и оказалось, что эта старая мумия Нобель вот уже почти год не отвечает на Ваши милые письма. Но моя переписка (а скорее, ее отсутствие) разве не говорят о том, что для того, кто никогда не любил, это вполне простительно. Кроме того, у него есть и другие более серьезные причины: вот уже два года у него нет ни минуты отдыха, и он не знает, какому богу молиться, чтобы он даровал ему
