Василий Аксенов - «Ловите голубиную почту…». Письма (1940–1990 гг.)

Замечательной аллегорической фигурой древней мифологии стал российский Гаргантюа, гигант Илья Муромец. Известно, что он в течение тридцати лет все лежал, а потом вдруг встал, да так, что все вокруг зашаталось, словно получил вдруг хороший заряд бодрости в виде свежего номера Playboy.

Очень любопытной и, может быть, еще не до конца понятой маской предстает в веках печально известный Соловей-разбойник с его испепеляющим свистом.

И уж совсем неожиданно возникает в исторической мифологии образ среднерусской княгини Улиты, этой нашей Мессалины Титании, что рыскала со своим псом по имени Выжлец в поисках бесчисленных любовников.

В XVII веке волна Ренессанса докатилась и до нашей мерзлой земли. На этой волне Москва заполнилась множеством в основном анонимных сатирико-эротических повестей. Трудно найти более «плейбойскую» историю, чем «Похождения Фрола Скобеева», худородного дворянина, который, переодевшись и притворившись «красной девицей», пролез в опочивальню к дочери московского боярина-стольника Нардина-Нащокина.

В многочисленных парафразах на этот сюжет мы можем найти забавные иносказательные, сугубо «плейбойские» частушки, куплеты и песенки.

Эй, голубка-красногубка,Что ты спать не идешь?Может, сокола ты ждешь?Ястреба своего долгожданного?

Или:

Волк на лодочке, на лодочке, на лодочке плывет.Лиса в красненьких ботиночках по горушке идет.Волк все к бережку, все к бережку гребет.Лиса хвостиком все к озеру, все к озеру метет.И все никак не встретятся,Никак не поцелуются.

Или:

Шли боярышни в горохе,А за ними скоморохиУвивалися, колбасилися,И в горохе за заборомТри опенки с мухоморомНародилися, паявилися.

А чего стоит игра в тереме у Аннушки Нащокиной, когда Фрол-«Лукерьюшка» изображает страшного усатого «турку»: двойная, если не тройная, маска в стиле «комедия дель арте».

С внедрением в России западной, особенно французской, культуры нравы страны стали смягчаться еще больше. Большую роль в создании игровой стихии балов, летних маскарадов и, что особенно важно, в возникновении русской романтической поэзии сыграли французские вина, в частности шампанское, коего в первой четверти XIX века потреблял больше, чем Париж. Осмелюсь тут предложить свои собственные вирши из еще ненапечатанного сочинения «Тост за шампанское».

О, те закаты за горами!Орлиный клекот далеко!Когда иссохшие в боях гортаниИм освежало «Вев Клико»!И на рассвете перед боемСвой взгляд не в пушки вперивал он,А в благодатное судьбоюШампанское «Дон Периньон».Над прошампаненной строкоюОгонь священный еще не потух.Хоть и витает над страноюБукет совковых бормотух.Поднимем чаши мы с шампанскимЗа вдохновенье тех эпох,Когда у муз имелись, скажем, шансыСманить российских выпивохВ веселый мир пушкинианства,Где рифм и нимф мы зрим привычный торг,Отвлечь от пагубного пьянства,Привлечь в шампанского восторг!

Поколению, отравленному «Солнцедаром», полезно было бы в своем воображении возродить образы «прошампаненных» первых русских «плейбоев» байронического наклонения, забубенных гусар и романтических поэтов, воспевших «русскую красавицу».

Мне стан твой понравился тонкийИ весь твой задумчивый вид,А голос, и страстный, и звонкий,С тех пор в моем сердце звучит (или звенит)[831].

Интересно, что параллельно с вдохновенными строками высокой и жаркой любви в этой среде возник и жанр, так сказать, «безнравственной» пародии, что характерно для карнавала, когда наиболее сакральные темы временами становятся предметом безудержного и вызывающего веселья. Стихи Баркова и шалости Пушкина, вроде нашумевшей «Гавриилиады», развеивали хмарь «звериной серьезности» имперских столиц.

Интересно, что эта «безнравственность» в виде высокой метафоры проникала и на страницы открытой литературы. Достаточно вспомнить хотя бы гоголевских красоток, превращающихся в кошек и обратно, или ведьму из «Вия», которую Хома Брут загнал опять же до превращения в неслыханную умирающую красавицу. Не говоря уже о шедевральном «Носе», милостивые государи, не говоря уже о нем.

Вспоминая о российском «плейбойстве» прошлого века, нельзя, конечно, обойти стороной цыганский табор. Байронический герой, особенно в провинциальных гарнизонах, грезил экзотикой, югом, гомерическими страстями, в то время как повседневная жизнь предлагала ему хмурое небо, тоскливые лики начальников и подчиненных, набор зажеванных фраз и свод тошнотворных правил. И вдруг появлялась сама экзотика в виде толпы столь необычных смуглых людей, веселых плутов, существ совсем иного ритма, если вообще можно говорить о ритме в контексте российской бытовщины. Что бы мы делали без цыган, хотел бы я знать, без всех этих «троек с бубенцами», «лунных ночей», «подруг семиструнных», без трясущихся в танце голых плечей, смуглых рук с бубном над головой, без цыганской синкопы, когда медлительная величальная вдруг взрывается бешеным ритмом апофеоза жизни? Странное живучее бродячее племя, само Провидение послало тебя на Север, чтобы развеять «поросячье ненастье» бесконечных равнин: так сказал бы и сам Гоголь. Недаром враги человечества хотели извести не только евреев, но и цыган.

И на протяжении всех поколений девятнадцатого века другом цыган был молодой российский байронит, тот, кто нередко служил в гусарах, а потому, даже и не служа, именовался «гусар». В каком-то, и даже весьма определенном, смысле это слово в те времена было аналогом современному «плейбою». Даже ведь и глагол был произведен – «гусарствовать», то есть «плейбойствовать». Был в нем, конечно, и иронический оттенок, но ведь и «плейбой» немыслим без самоиронии. Ирония эта, однако, нисколько не умаляла одно понятие, основательно забытое в наше время, понятие мужской чести. При всем его игровом, но не игривом, наклонении «гусара» отличает рыцарское отношение к женщине как к объекту своего постоянного внимания. И вот теперь мы подходим к уникальнейшему периоду нашей истории, десятилетиям наивысшей российской европеизации, к так называемому «серебряному веку». Здесь перед нами предстает галерея «плейбоев» совсем нового, почти современного типа, ранних авиаторов, Those Magnificent Men with Flying Machines[832], кожаные куртки и шлемы с большими очками, длинные шарфы и клетчатые брюки. Эти люди жили почти уже на западную ногу среди коммерческих реклам, предлагавших почти те же товары, что и современный Playboy: табак, крепкие напитки в красивых бутылках, одеколон, обувь охотничьего типа и «штиблеты», предохранительные средства, афродизиак, автомобильные шины, английские костюмы и Le Ваr Américain.