Любовь в Венеции. Элеонора Дузе и Александр Волков - Коллектив авторов
Прочитай это и прости. Если диапазон моей души шире твоего, не вини меня, и да хранит тебя Бог. Твой бедный Труатре.
* * *[19.11.1891; Венеция – Венеция. Записка, переданная из рук в руки: «Мадам Элеоноре Дузе. Hotel de Londre 34»]
Я рискую – это может быть слишком, но мне нужно сказать тебе одно слово, Леонор, дорогая. Мне так одиноко без тебя, так грустно. Я люблю тебя так глубоко, так искренне. Быть вдали от тебя, зная, что ты в городе! Прижимаю тебя к сердцу, целую твой лоб, твои руки, твои ноги – и надеюсь, что, читая это, ты будешь думать обо мне.
Так я буду чувствовать себя ближе к тебе. Да благословит тебя Бог! Постарайся хорошо выспаться.
Только я написал это, как пришло твое письмо! И я не знал, как отправить тебе свое! Спасибо, Леонор, спасибо, моя милая дорогая подруга – ты наполняешь мое сердце счастьем на всю ночь – я целую тебя и счастлив. Твой Алекс
* * *[16.11.1891; Вена – Москва, в гостиницу «Дрезден»]
[…] Я пишу Философову[469], чтобы он навестил тебя и, если нужно, нашел хорошего врача. […]
Письма из Москвы идут четыре – пять дней, так что с сегодняшнего дня я уже восемь или девять дней не имею никаких известий. […]
Если бы ты только знала, что бы я отдал, чтобы быть с тобой в России, защищать тебя, помогать тебе, ободрять тебя – но ты будешь сильной, пока ты будешь здорова. Сразу же купи таблетки антипирина – попроси небольшую дозу, чтобы защитить себя.
Твой старый друг, который любит тебя всем сердцем, [без подписи]
* * *[20.11.1891; Дрезден – Москва]
Всего два слова, чтобы сказать тебе, что Энрикетта играет в домино и разные игры с моими детьми в другой комнате.
Ты действительно хочешь, чтобы ее сфотографировали? Я скажу об этом старушке, но прости, если сам я не заставлю ее позировать. Сейчас у нее невыигрышная внешность, придется подождать. Она вся кругленькая и весьма мало напоминает тебя. У нее есть сходство, которое стало болезненным для меня, да и для тебя тоже[470]. Это пройдет, она будет похожа на тебя. […]
P.S. Энрикетта играет с моим сыном, с которым ты знакома, и с младшим.
* * *[21.11.1891; Санкт-Петербург – Москва. Телеграмма]
ПО ПРИЕЗДЕ ЖДЕМ С НЕТЕРПЕНИЕМ. С НЕЖНОЙ ДРУЖБОЙ МАРИ ВОЛЬКЕНШТЕЙН
* * *[21.11.1891; Рим – Москва]
ТЕЛЕГРАММА ПОЛУЧЕНА СПАСИБО ВСЁ БУДЕТ ХОРОШО ТЫСЯЧА НЕЖНОСТЕЙ ЭЛЕН [Оппенгейм]
* * *[21.11.1891; Дрезден – Москва. I]
Моя студия, 7 вечера.
Послушай, Леонор. Письма пока нет! Ни одного с тех пор, как ты уехала!
Перехватываются ли они – не знаю – но это только, если в России.
Я не хотел, не мог писать тебе без твоих ответов на мои письма. Мне не хватало уверенности в себе. Твои любезные послания пошли мне на пользу, я благодарен тебе за них.
Но чтобы обрести покой после месяца мучений, мне пришлось сделать все, чтобы убить, подавить чувства в своем сердце.
Я увидел, что зашел слишком далеко. Прости меня. Я не имею на тебя никаких прав, и писать тебе восторженные письма, от которых ты «несчастна», было, по меньшей мере, глупо. Заставить твое сердце любить меня невозможно, значит, нужно убить мое – вот что мне осталось. Я пытался всё это время не думать, не жить тобой. Какой в этом смысл? Ведь другая сторона не шла навстречу.
Мне удалось обрести покой – единственное, о чем я просил, потому что страдания становились невыносимыми. Если ты немного подумаешь, ты всё поймешь. Я вложил в тебя все свои силы. Ты была моей единственной мыслью. Жизнь была так прекрасна.
Где найти друга? Где я могу найти то, что ты мне дала?
Так что ничего, кроме благодарности тебе, моя дорогая милая подруга. Но чтобы добраться до этой точки, потребовалось время.
Потому что каждый день я писал тебе письма… которые потом рвал.
У всех были упреки. Но какие упреки я имел право делать тебе? Разве ты виновата, что меня было недостаточно для тебя?
Того простого факта, что ты приехала ко мне в Венецию, чтобы поговорить со мной, уже хватит для меня, чтобы сохранить в неприкосновенности свои объективные чувства. Да, ты можешь рассчитывать на меня.
Что касается излишней идеализации, то прости меня – это было сильнее меня – я подавлю ее и выровняю свой диапазон чувств с твоим.
Если бы у меня были твои письма, я бы лучше тебя понял, но теперь, имея только телеграммы, мне кажется, что ты немного принуждаешь свое сердце из жалости к моему. Никакой жалости — всегда будь правдива до глубины души, и ты причинишь меньше боли тем, кто достоин твоей любви. […]
15-го я еду в Венецию. 20-го пароход покидает Бриндизи. […] Вот и всё. Письма будут идти одиннадцать – двенадцать дней. […] Я поеду в глубь Египта, но письма придут, потому что там почта хорошая, и я всё устрою. […]
Да, я могу вернуться 20-го числа или около того, потому что мы делаем то, что хотим, если действительно этого хотим. Но я должен быть абсолютно уверен в одном: что ты хочешь увидеть меня снова. Это я смогу узнать только из твоих писем.
Исходя из них, я постараюсь привести в порядок свое сердце.
Я доверяю тебе больше, чем себе, потому что я довольно сломлен и не могу думать. […]
Прощаю тебя и протягиваю тебе руку, потому что это моя вина. Я слишком много идеализировал.
Если я был не прав и требовал слишком многого, прости меня в свою очередь, потому что я считаю, что заслуживаю твоего прощения.
Самое душераздирающее и мучительное уже позади. Чувствую себя сильнее и, прежде всего, сильнее перед лицом возможных опасностей и еще более возможной смерти. Какой смысл жить, когда ты обманулся?! […]
Своей способности идеализировать я обязан таким счастьем, что несчастье справедливо. Только я могу тебе сказать, что я никогда не лгал ни прямо, ни косвенно тому, кого любил. Для меня это ощущение счастья.
Если ты хоть немного дорожишь мной, если думаешь, что можешь дорожить, наконец, если ты чувствуешь во мне потребность – можешь быть уверена, что я спасусь, несмотря на свою убитую идеализацию.
Но если ты считаешь иначе, скажи об этом откровенно, будь со мной честна – это единственное, о чем я тебя прошу, и я останусь в Египте подольше. Да хранит тебя Бог – но не желай этого мне, ибо теперь я желаю одного – смерти.
Ты, которая знает всю мою жизнь, как никто другой, разве не понимаешь, что я
