Иван Беляев - Где вера и любовь не продаются. Мемуары генерала Беляева

Петербург уже обратился в огромный тыловой центр. По улицам бродили солдаты и люди в военной форме, трамваи были забиты.

Все волновались, проклиная растущую дороговизну. Комментировались «филиппики Милюкова»[134], в последних словах явно атаковавшего Императрицу открытыми намеками на связь с врагами. Консервативное министерство (в том числе мой двоюродный брат М. А. Беляев в качестве военного министра), видимо, не могло справиться с положением. В Ставке лихорадочно приготовлялись к новому прорыву, не замечая, что вся страна готовилась к чему-то совершенно иному. Безобразия Распутина, совершаемые на глазах у всех, доходили до Геркулесовых столпов и производили тяжелое впечатление даже на самых преданных монархистов…

Махочка очень неохотно расставалась с Алей. Но у них самих уже назревало решение уйти в монастырь; они уже вели об этом переговоры с Лаушинским подворьем. Ангелиночка с Лилей, дочерью старшего брата, которая тоже впала в пиэтизм, все время бегали туда, изображая послушниц.

Накануне отъезда к нам зашел С. Ф. Ольденбург. Он был ровесник с Махочкой, часто встречался с нею когда-то в Варшаве, где он кончал гимназию, и очень высоко ценил ее чистую христианскую душу и просвещенные взгляды. И теперь, после стольких лет, они нашли многое, о чем поговорить.

Разговор шел, главным образом, на отвлеченные темы, касался и Франциска Ассизского[135], и народного взгляда на сущность любви: «люблю-жалею». Прощаясь, я не выдержал и навел разговор на милюковское выступление.

– Но где же его доказательства?

– Доказательства у него в кармане!

– И он еще не арестован?

– Он находился там, где его невозможно арестовать: в английском посольстве…

В 1923 году, уже находясь в Буэнос-Айресе, я прочел в лучшей южно-американской газете «La Prensa» сообщение о выступлении графа Дугласа, представителя стариннейшего шотландского рода. Он взял под свою защиту оклеветанное имя русской Императрицы и доказывал, что телеграмма об отъезде лорда Китченера в Россию, послужившая основой милюковских обвинений, была передана Вильгельму двумя телеграфистками-еврейками, работавшими в Англии. В первой инстанции граф выиграл. Обвиняемые перенесли процесс во вторую, где, по словам «Пренсы», он проиграл. Но удивительно: Бейлис тоже был оправдан.

После ареста Царской семьи в перлюстрации всех ее архивов революционные ищейки не нашли никакого намека на сношения Императрицы с Кайзером. Где же были аргументы, которые находились в кармане у Милюкова, тогда уже всемогущего министра?

Скользя в южном направлении, мы участвовали в атаке под Киселином, где целая дивизия во главе со своим храбрым начальником повисла на проволоке, безнадежно атакуя под звуки музыки и с распущенными знаменами неприступные позиции противника.

Начальника дивизии я не видел, но на его командном посту нашел своего товарища по корпусу, маленького Энгеля, уже генерал-майором и начальником штаба 125-й дивизии.

Начальником штаба 101-й дивизии был полковник Сидорин, впоследствии отличившийся на Дону.

Но все это было только «демонстрацией». Главный удар готовился южнее, где неприятельские позиции тянулись от Шельвова и Волина через несколько искусно укрепленных рощиц («Квадратный лес», «Сапожок» и др.) на Корытницу. 14 июля мы должны были атаковать леса на левом фланге противника, самый прорыв был возложен на части 1-го гвардейского корпуса, пополнявшегося свежими силами в течение месяцев в Виннице.

Накануне был сбор всех артиллерийских начальников частей гвардейской артиллерии совместно с пехотным начальством. Там меня по-дружески сердечно встретили многие из товарищей, уже попавших на высшие роли: Пономаревский-Свидерский в роли начальника артиллерии 1-го Гвардейского корпуса, «Фриц» Альтфатер, уже командир 1-й бригады и др. Но и мне не стыдно было появиться среди них в качестве командира блестящего ударного дивизиона с Георгием, который уже тогда давал мне право на генеральский чин, полученный мною впоследствии как боевая награда – тогда как иначе я вынужден был бы оставить свой дивизион и получить назначение почти исключительно административного характера.

Я не сторонник многоголовых совещаний. По мне, начальник артиллерийских масс должен употреблять драгоценное время перед боем на то, чтоб лично обойти самые передовые окопы, нащупать слабые места противника, расположить каждую из своих батарей так, чтоб все они могли бить по точке прорыва и, сговорившись с ударными частями пехоты, начать подготовку. А затем направить огонь хотя бы некоторой части орудий на сопровождение атаки огненным валом и образовать могучую завесу перед ворвавшимися передовыми частями.

На этом собрании, кроме распределения боевых участков, был поставлен вопрос об употреблении присланных снарядов с «синими поясками», заряженных безусловно смертельным газом циан-кали, против чего высказались поголовно все, считая это немецкое нововведение подлым и негодным средством. Один лишь «Фриц» высказал мысль, что стоило бы ответить немцам их же оружием.

На нашем правом фланге в мое распоряжение был отдан дивизион легкой артиллерии под командой энергичного передового артиллериста подполковника Приходько, сменившего уходившего на пассивный участок подполковника Щекина.

«Рыбак рыбака видит издалека» – мы с Приходько сразу же поняли друг друга. Уже накануне мы прошли по всем передовым окопам, где у него были свои «маяки» в каждой интересной точке расположения, где каждый «активный» командир роты был его закадычным другом. Мы распределили участки батарей и места, где работу легкой артиллерии должны были прикрывать мои тяжелые орудия. Выяснили местоположения неприятельской артиллерии, которую должна была нейтрализовать моя дальнобойная 42-линейная батарея, бившая на 17 верст, а французской гранатой даже на 19.

С рассветом все уже было готово, все находились на местах. В назначенный час наши орудия обрушились на неприятельские окопы, задавив их ураганом огня. После короткой подготовки пехота двинулась вперед и взяла первые линии окопов. Но за ними, в третьей линии, показались каски – немцы бросили туда свои отборные части, и развить успех уже не удалось. Немецкая артиллерия действовала слабо, но на наши тылы налетела эскадрилья аэропланов; не нащупав батарей, они осыпали бомбами наш бивак. В моей палатке сидел молодой офицерик, только что прибывший в дивизион, он был весь осыпан осколками, его мундир прорван, шашка исковеркана, но он остался целехонек.

Одновременно с нами на «Квадратный лес» и «Сапожок» в атаку пошли части 1-го Гвардейского корпуса. Это был главный удар. После потрясающей артиллерийской подготовки, почему-то – как говорили, по недостатку снарядов – прекратившейся в самый критический момент, Преображенский и Семеновский полки, оставив закрытия, поднялись стеной и двинулись на заграждения, опутывавшие опушку.