Иван Беляев - Где вера и любовь не продаются. Мемуары генерала Беляева

Но кавалерия не двигалась. Только лишь наши шрапнели подгоняли беглецов, которые быстро скрылись за перелесками.

Не теряя времени, я поскакал к начальнику артиллерии корпуса, чтоб получить его разрешение прийти на помощь 125-й дивизии, бравшей Ворончин. Он устроил себе наблюдательный пункт на вершине огромного дуба в глубоком тылу, но когда я несся открытой поляной, отделявшей лес от селения, где возвышался этот дуб, послышалось зловещее гудение, в воздухе что-то закружилось и грянул страшный взрыв. Моя Красотка круто повернула влево и отчаянным прыжком взяла глубокий ров. Казалось, бомба разорвалась за ее крупом. Но Господь миловал, все мы остались целы. Другой «чемодан» лег уже гораздо дальше, и мы спокойно подъехали к дубу.

– Какого черта вы навлекаете на мой пункт этот адский огонь? – налетел на меня генерал. – Ведь как раз на этом месте на днях убили полковника Бассова, командира тяжелого дивизиона!

– Будьте уверены, ваше превосходительство, они до вас не добросят, видите, они бьют на пределе досягаемости.

Мой тон подействовал на генерала успокоительно. Несколько дней спустя, при расставанье, он сунул мне в руку боевую аттестацию, в которой горячо отзывался о моей блестящей храбрости.

Когда я прискакал в Ворончин, дело уже было кончено. Вслед за падением кладбища немцы очистили и правый фланг: задача была исполнена, и мы получили приказание переходить левее, где 125-я и 101-я дивизии должны были брать деревню Киселин.

Под Ворончиным я познакомился с боевыми качествами командиров. Оба находившиеся при мне оставили по себе самое лучшее впечатление. И тот и другой были очень храбрые люди, но каждый по-своему. Ковальский, спокойный и выдержанный, заботливый и внимательный к нуждам подчиненных, любимец окружавшей его молодежи, встречал опасность ясным взором своих небесно-голубых глаз и с легкой благодушной улыбкой, которая едва шевелила его длинные светлые усы. Калиновский, дрожа, как породистый охотничий пойнтер, лез в самые опасные места с увлечением охотника, преследующего загнанную дичь, все более и более входя в азарт, хотя отлично сознавал, что каждое новое движение грозит ему гибелью. Едва выйдя из боя, он уже забывал все переживания и с неподражаемым юмором в голосе и в каждой черточке лица увлекал собеседников рассказами о своих юношеских проказах.

– Нет, нет, я с самого начала не мог привиться в обществе, – говорил он с легкой улыбкой, которая не сходила с его тонких губ. – Я споткнулся с первого шага. Многочисленное общество сидело за роскошным ужином, перед которым наш слух услаждала известная певица, воспроизводившая романсы Вяльцевой. Хозяйка во главе стола, закатывая глаза, повторяла слова романса:

И в душу вошел ей чужой, —Ему безотчетно она отдалась…

Какие чудные слова – «И в душу вошел к ней!..» Я не выдержал:

– Интересно знать, – шепнул я соседу, – через какую щелку пролез к ней в душу этот негодяй?

Этого было довольно. Все разом ополчились на меня, я был изгнан общим взрывом негодования, и более уже меня не приглашали.

Ковалевский с утра выпивал одну рюмочку и закусывал, гостеприимно угощая своих спутников чудным малороссийским салом, которое молоденькая женка присылала ему из родных мест. Потом оставлял старшего офицера на батарее, а сам, в сопровождении обожавшей его молодежи, скакал на наблюдательный пункт, не обращая большого внимания на обстрел. Но вот однажды оба его спутника явились ко мне глубоко потрясенные.

– Он убит!

– Каким образом?

– Когда мы подъезжали к наблюдательному пункту, над его головой пролетел тяжелый снаряд. Он сделал безнадежный жест рукой и свалился с коня, как подкошенный. Его подняли уже без малейших признаков жизни.

– Последствия сердечного шока, господин полковник, – докладывал старший врач, кровный еврей, как все его окружение, опытный и деловой человек. – Несомненно, причиной был пролетевший снаряд, но он не причинил ему ни ранения, ни контузии. Шок, типичный шок! Но вы не беспокойтесь: мы выдадим покойному свидетельство о смерти от контузии, и жена его получит всю пенсию, положенную после убитого мужа.

Иначе она не получила бы ни копейки.

Один из вольноопределяющихся поехал в Нежин с гробом и документами, а место убитого заступил молодой капитан Безчастнов. Увы, также ненадолго!

В последовавших случайных боях 3-я батарея оказалась в отделе неподалеку от нас. Сражения носили нерешительный характер, позиции переходили из рук в руки.

Неожиданно оба молодые офицера 3-й батареи ворвались ко мне.

– Господин полковник, капитан Безчастнов пропал без вести!

– Как так?

– Сегодня наши позиции переходили три раза из рук в руки. Все мы стояли на наблюдательном пункте, то поддерживая атаку, то задерживая противника. Безчастнов заметил, что наши рассыпались под натиском австрийцев, и, видя, что у них нет офицеров, бросился сам и увлек бежавших в атаку. Разгоряченный преследованием, уже в темноте он остался где-то во взятых им окопах.

– А вы? Как же вы бросили своего командира одного, не зная даже, наверное, убили ли его?

– Но ведь он сам… С ним невозможно было спорить, у него невыносимый характер…

Вот вам свежеиспеченная мораль ускоренного выпуска…

– Телефонисты! Немедленно передать всем соседним частям: «Сто рублей и георгиевский крест тому, кто доставит сюда живым или мертвым капитана Безчастнова, павшего при взятии 3-й линии австрийских окопов несколько часов тому назад».

Долго ждать не пришлось. Еще до полуночи меня вызвали по спешному делу. За дверями стоял пехотный солдатик в полном походном снаряжении и с винтовкой в руках.

– Честь имею явиться за получением креста и ста рублей! Так что мы их доставили в перевязочный пункт!

Дело было так. По следам атаковавших солдатик добрался до нейтральной зоны, где не оказалось никого, кроме убитых и раненых. Там, во второй линии, он нашел Безчастнова прислонившимся к раненому австрийцу. Пуля пронизала ему затылок, но он был еще жив. Солдатик взвалил его себе на плечи и доставил в перевязочный пункт.

…Он выжил после этой ужасной раны. В конце 16-го года, когда я заехал за женой в Петербург, он явился ко мне на квартиру в сопровождении своей молоденькой женки. Он совершенно поправился, но «потерял азбуку» и теперь только она добралась с ним снова до конца алфавита. За этот подвиг он получил золотое оружие и, как я полагаю, уже не вернулся до конца войны.

Наступившее затишье позволило мне еще раз съездить в отпуск; на этот раз при возвращении я решил взять к себе мою Алю. Только слепые не могли видеть уже, куда клонится все это, и, что бы то ни было, я решился не расставаться с нею более.