Алексей Песков - Павел I

§ 10. Мы полагаем, что подозрительность есть врожденное свойство души всякого живого существа, ибо является естественным проявлением нашего природного инстинкта самосохранения. Ход жизни обостряет или притупляет сей инстинкт. Когда человек живет в таком времени и пространстве, каждая частица которых наэлектризована энергией интриг, заговоров и предательств, душа человека пронизывается этой энергией, и ослабить ее воздействие можно, только бежав из такого времени и пространства – лучше на лоно природы, в идиллию садово-парникового хозяйства, как хотел сделать сын Павла – Александр. Но царь есть пленник своего сана и бежать из места своего властвования может только в народных легендах – да и то лишь для того, чтобы содеять смуту. – Посему подозрительность не может не быть свойством государевой души, и Павел не исключение. «Што, – спрашивает он перед тем, как откушать чашку кофия, – была ли в апробации?» (см. 15 нояб. 1764). Вопрос логичный – бывают ведь такие сильно действующие яды, от которых люди сходят с ума (см. 11 окт. 1764), а бывают и такие, от которых можно совсем лишиться жизни. – Он всегда готов был довериться человеку, понравившемуся ему с первого взгляда, но так же всегда отвращался от него по первому слову наговора. «Неоднократно наблюдал я, – замечал Семен Порошин еще за год до того времени, когда ему в полной мере пришлось на себе испытать всю тягость этого своего наблюдения, – что когда при нем говорят <…> о ком невыгодно и хулительно <…>, то такого Государь Великой Князь после увидя, холоден к нему кажется» (см. 29 окт. 1764). Кажется, единственным человеком в жизни Павла, наговорам на которого он не поверил, был Никита Иванович Панин. Но тут случай особого рода – Никита Иванович заменил Павлу отца и отчасти повторил судьбу отца: был отторгнут от Павла.

§ 11. Впрочем, заменить отца никто никому не может. Отец, исчезнувший таинственным образом, всегда будет манить воображение сына: такой отец становится мифом для подражания. Сомнительно, чтобы Павел вживе помнил облик Петра Третьего: слишком редко тот наведывался к сыну (вряд ли он и считал его сыном: недаром в манифесте о восшествии Петра Павел, быв именован цесаревичем, наследником престола объявлен не был). Известен один только эпизод о визите отца к сыну: «Когда в Петербург приехал принц Георгий Голштейн-Готторпский (он приходился дядей императору и императрице <…>), Панин добился <…>, чтобы принц Голштейн-Готторпский и принц Голштинский, также дальний родственник их величеств, уговорили императора присутствовать на экзамене, который устраивался великому князю. Только после их повторных просьб он дал согласие. – Все равно я в этом ничего не понимаю, – заметил Петр III. По окончании экзамена он громко сказал дядьям: – Право, думаю, этот плут знает больше нас с вами» (Дашкова. С. 54). – После исчезновения Петра Третьего о нем, видимо, старались при Павле не упоминать; разумеется, не могло быть никаких воспоминаний о революции 1762-го года, но совсем исключить из разговоров его имя было невозможно – недавняя пора была слишком свежа в памяти всех учителей и посетителей наследника, отчего имя покойного государя неизбежно проскакивало в речах взрослых (см. 8 окт. 1764; 4 авг. 1765). В конце концов, видимо, не без редактуры Никиты Ивановича, понятие Павла об отце определилось в образе пылкого до опрометчивости желателя всеобщего блага, погибшего от интриг фаворитов матери. Сам Павел так рисовал впоследствии этот образ: «<…> вступил покойный отец мой на престол и принялся заводить порядок, но стремительное его желание завести новое помешало ему благоразумным образом приняться за оный; прибавить к сему должно, что неосторожность, может быть, была у него в характере, и от ней делал многие вещи, наводящие дурные импрессии, которые, соединившись с интригами против персоны его <…>, погубили его» (Из письма Павла П. И. Панину, 14 сентября 1778 // РС. 1882. Т. 33. № 3. С. 749). А поскольку ум у Павла был логический, то с течением времени его представление о Петре Третьем стало существовать по контрасту с отношением к матери.

§ 12. Мы говорили уже мельком об отношении матери к сыну, но его отношения к матери еще не касались. Записки Порошина дают на сей счет очень скудный материал. Посмотрим, что даст материал следующего времени. Посему вернемся к нашему повествованию вперед на шесть лет.

1772

О событиях жизни царевича между 1766-м и 1772-м годами известно немного. Мы знаем, что Никита Иванович Панин продолжал руководствовать его воспитанием, что учителя продолжали заниматься с ним науками, языками и танцами, что на торжественных выходах и обедах он присутствовал рядом с матерью, что ему определили 22-хлетнюю вдову Чарторижскую и что она родила сына Семена Великого. Однажды, в конце лета 1771 года, Павел заболел – и так, что опасались за жизнь. Болезнь приключилась ввиду приближающегося через год совершеннолетия, и опять по Петербургу ходили слухи, изобличающие преступность Екатерины, – говорили, например, что в случае его смерти собирались объявить наследником 9-летнего Бобринского, сына Екатерины и Григория Орлова (Голицын. С. 301). Выздоровление Павла было встречено демонстративным ликованием оппозиции, а сам он впоследствии рассказывал родным и близким о том, как в молодости его едва не отравили (см. П. П. Лопухин. С. 532). Он выздоровел, и перспектива сделать его в скором времени царем снова стала смущать умы подданных:

Надежда росского народа,Воззри на искренность сердец;Тебя пустила в свет природа,Дабы ты россам был отец.

(Майков. С. 225: Ода на выздоровление цесаревича и великого князя Павла Петровича, наследника престола Российского)

О внешности Павла, как в эту пору, так и позднее, известно еще меньше. Портреты разных лет, сделанные придворными живописцами, дают не просто разные образы одного и того же лица, но разные лица: на одних портретах глаза большие, на других маленькие, на третьих – как у больных пучеглазием; на одних портретах Павел подтянут и молодцеват, на других – упитан, как пятидесятилетний вельможа; на детских портретах нос картошкой, на юношеских – как у римских сенаторов, на взрослых – короток и вздернут.

О чувствах и мнениях Павла между 1766-м и 1772-м годами, если рассуждать критически, не полагаясь на депеши иностранных посланников и на сватовские рекомендации, можно сказать, что неизвестно ничего. Предсвадебные мифологемы свидетельствуют только о рекламных целях сватов, а политические – о модусе восприятия дипломатами перспектив перемены правления в России. Иностранные посланники извещали своих начальников в Париже, Берлине, Лондоне и Вене о том, что Павел хил здоровьем, слаб характером и угнетен матерью, – их целью было предупредить свои правительства о невозможностях перемены власти в Петербурге. Если смотреть на характер Павла с точки зрения политических перспектив, то, конечно, посланники писали, наверное, все правильно, но если, уже зная записи Семена Порошина, реконструировать по дипломатическим депешам перемены, происшедшие в характере великого князя за последние шесть лет, получится совершеннейшая ложь.