Прожитое и пережитое. Родинка - Лу Андреас-Саломе
— Ах, бабушка, что вы наделали! — невольно воскликнула я громким голосом, как будто все еще можно было исправить. — Не Богу надо было отговаривать его от смерти — он сам должен был это сделать, он, напрасно убивший себя…
Бабушка испуганно закрыла мне рот ладонью.
— Не говори так! — прошептала она. — Не говори ничего! Это еще хуже, чем смерть, — сомнение. Оно охватило Сергея на смертном одре… Он умирал в страшных муках и громко кричал. «Аринушка! — кричал он. — Любимая! А если Бог вовсе ничего не хотел сказать этими березами? Если просто налетела буря и сломала дерево?.. Неловок я, душа у меня глухая… должно быта, я некстати размахивал своей молитвой, как топором над головой! Должно быть, перемолился я, Аринушка, перемолился! Мне так хочется жить!» Он так и сказал: «перемолился», — тихо повторила бабушка. — В этом весь ужас… — Видимо, есть все-таки правда в том, что говорят нам березы, этот символ сохраняет свое значение из поколения в поколение; не напрасно, не зря ушел от меня мой самый любимый человек… ушел, будто опоенный чем-то.
Бабушка говорила едва слышно.
Я не решалась заглянуть ей в лицо.
Все это происходило как во сне, когда несуществующим вещам приказываешь: ты будь тем, а ты этим! — и одновременно поддаешься исходящей от них жути, хотя она и таится в глубинах твоей собственной души.
Ужасом повеяло на меня от происходящего в душе человеческой.
Бабушка сидела осунувшаяся, постаревшая. Я подумала, что редко кто видел ее такой, как в эту минуту слабости на краешке моей кровати.
— Да что ж такое! — наконец сообразила я, поднимаясь на постели. — Лежу тут и даже не предлагаю вам удобного стула…
— Никаких стульев! — Она вдавила меня в подушки. — Стул к стулу: так и не услышишь друг друга… не поймешь… Тебе не приходилось вот так склоняться над человеком, над его лицом? Это как ларь, в который при желании можно лечь… Как гроб или как небо. — Она заволновалась. — На небесах мы сможем так убеждающе, с такой силой смотреть друг другу в лицо! О! Если бы такое было возможно на земле! Тогда людскими сердцами можно было бы управлять, как ручейками.
Приступ слабости, видимо, прошел. Она встала и принялась тяжело ходить по комнате. Остановилась перед письменным столиком, разглядывая лежавшие на нем исписанные листы, разрезанные журналы, одну за другой взяла в руки несколько книг.
— Заграничные штучки! — сказала она. — Ты еще помнишь, как Виталий — мальчиком и позже — жизнь хотел отдать ради книг?
— Нелегко ему было с вами, бабушка.
— Ничего подобного, — задумчиво проговорила она. — Бывает и похуже. Что было бы, позволь я ему заниматься своей жалкой наукой? Он впал бы в смешную ложную премудрость и нелепую кичливость — но и это все же лучше, чем гореть в адском огне. При всем своем уме я не учла, что будет потом: это все проделки сатаны. — И добавила загадочно: — Злой дух не улетел, а вселился в две тысячи свиней, и они не утонули вовсе, а разнесли его по земле.
Я слушала с любопытством и ничего не говорила, чтобы не прерывать этот монолог. Но бабушка опять повернулась ко мне и сказала с укором:
— Женщина должна понимать, что происходит в мужчине. будь он хоть из бронзы вылит. Не наблюдать с глупым видом, когда он тянется туда, где ждет его погибель. Не только лаской надо уметь отвлекать его от этого, но и иначе, совсем по-другому — силой и хитростью… И почему женщины все еще не понимают этого?!
Это касалось Ксении. Она должна была отвлечь Виталия от опасных планов или поступков.
Бабушка снова присела на краешек моей кровати.
— Вот другая смогла бы, — пробормотала она. — В ней есть что-то такое. Та, Громкая.
Кто это? Меня охватило неприятное, гадкое чувство. Куда завели бабушку ее желания?
Но она сухо заметила:
— Он часто ездит к ней.
Чувство неловкости во мне нарастало, превращалось в возмущение. Совсем другая бабушка была передо мной, не похожая на ту, что недавно пленила меня.
Странное производила она впечатление: с ней как бы постоянно борешься, она то отталкивает тебя, то снова притягивает.
Она не позволила мне ничего сказать, склонилась надо мной и перекрестила на прощанье.
— Благодарствую, Марго, голубушка, за гостеприимство на твоей кровати. Теперь я смогу уснуть. Выговорилась. Знаешь: воспоминания, образы — это не пустяки! С возрастом они обретают все большую силу. Настоящее обессиленно лежит перед нами, прошлое же дает о себе знать, пьет соки из настоящего, наполняется жизнью. Оно втихомолку до тех пор отягощает душу, когда она уже не в состоянии видеть Бога. Воспоминания — это искушение старости. Искушение! Ибо надо быть хозяином настоящего. Надо многое сделать…
И она своей шаркающей походкой пошла к двери. Но все еще не спешила выйти из комнаты. И в тот самый момент, когда мое нетерпение уже готово было выдать меня, передо мной еще раз явилась новая бабушка. Взявшись за дверную ручку, она какое-то время явно колебалась, а затем быстро сказала:
— Я не хочу, чтобы ты думала обо мне лучше, чем я есть на самом деле… Я рассказала тебе сейчас о Сергее не для того, чтобы ты подумала: она была тогда почти святой. Нет, я вела себя с ним как безбожница. Заметив, что мои молитвы тревожат Сергея — он ведь знал, что они бесполезны, так как просил у Бога совсем другое, скрывая от меня свою молитву, — о чем я, грешная, подумала? О том, что его гнетет какая-то тайна, что на совести у него какой-то тайный грех по отношению ко мне. Так я осуждала про себя самого верного мне человека. И казалась себе великодушной, так как про себя простила умирающему то, что не нуждалось в прощении… Не только простого понимания естественных обстоятельств недоставало мне, чтобы избавить его от ложной молитвы, чтобы прозреть его душу, но сердце мое было нечистым, не свободным от себялюбия, грех жил в моем сердце. Совершенной чистоте Господь внушает столь сильные мысли, которых и сама смерть могла бы испугаться…
Бабушка в последний раз отпустила дверную ручку и снова приблизилась ко мне.
— Если ты подумаешь: «Какое мне до всего этого дело!», вспомни о разговоре, который мы вели с тобой однажды утром. — я тогда лежала в постели, как ты сейчас, — мы
