Эрвин Ставинский - Восемнадцатое мгновение весны. Подлинная история Штирлица
– Ну, теперь ты расскажи, как тебя вербовала французская и германская разведка, – спросил Берия, но уже без прежнего энтузиазма.
– Никто меня не вербовал, я всегда честно выполнял указания руководства, – четко проговорил Александр и замолчал.
– Садись! Будем еще с тобой разбираться, – последовал ответ.
Все собранные «английские, французские, немецкие и другие шпионы» вели себя с достоинством и уверенно отводили от себя клевету. Убедившись, что его экзекуция никаких результатов не дает, Берия прекратил собрание и удалился. Его ближайшие подчиненные тоже молча последовали за ним.
Через пару дней Зарубина, Ахмерова, Григорьева понизили в должности до стажеров и назначили подчиненными к молодым сотрудникам. Так начался у них «испытательный срок».
Александра, единственного из названных на совещании, пригласил кадровик и объявил, что он увольняется из органов государственной безопасности. Несколько позже так же поступили с Фишером.
Потом Александру намекнули, что его увольняют за связь с Орловым, который из Испании бежал в Америку, а также за то, что отец и брат Александра репрессированы.
В сознании это не укладывалось. Ему, неоднократно рисковавшему жизнью при выполнении заданий самого вождя, отказывают в политическом доверии! Несколько дней он не мог прийти в себя, замкнулся, ни с кем не разговаривал. Потом сел и написал личное письмо Берии, в которое указал наиболее важные вехи своей жизни, по пунктам отвел все обвинения против себя и попросил пересмотреть решение об его увольнении. «Я считал, что шел на полезное для партии дело, – писал он. – И потому ни минуты не колебался подвергнуть себя риску, поплатиться за это каторгой или виселицей. А, что в случае провала было бы именно так, у меня есть все основания думать, так как хотя я, вероятно, и продавался разоблаченными ныне врагами народа, сам, однако, не продавался, и у меня не было ни намерений, ни желаний, ни причин для этого».
Отправив письмо, он стал ждать. Наверное, это были самые тяжелые дни в его жизни. Сейчас в его памяти они встают одной черной полосой. Неопределенность положения, неизвестность, беспокойство за будущее свое и родственников не давали покоя ни днем, ни ночью. Наконец в декабре ему позвонил все тот же кадровик, пригласил на Лубянку и, ничего толком не объяснив, объявил, что вновь зачислен в кадры. Утряслись дела и у других опальных чекистов.
Кажется, в середине июня, после обеда, поднявшись к себе на четвертый этаж, Коротков узнал от дежурного, что его разыскивает заместитель начальника отдела Судоплатов. Александр набрал номер его телефона:
– Павел Анатольевич! Коротков. Вы меня спрашивали?
– Да, зайдите минут через пятнадцать.
Ровно через пятнадцать минут Коротков открыл дверь хорошо знакового ему кабинета. Павел Судоплатов, среднего роста, широкоплечий, красивый мужчина, в возрасте чуть больше тридцати, имел уже за плечами большой опыт оперативной работы, в том числе в подполье за границей. С подчиненными он держался сдержанно и официально. Стремительные перемены в его положении, когда из жертвы, исключенной из партии за связь с врагами народа и уже готовой к закланию, он в течение суток превратился в фигуру первой величины в отделе, выполняющей личные указания наркома внутренних дел Берия, вызывали тайные пересуды, особенно у тех, кто ретиво нападал на него во время чистки.
– Садитесь! – предложил Судоплатов. – Прочтите это письмо. Написал его наш агент Брайтенбах, с которым в свое время работал Зарубин. Связь с ним была прервана.
Судоплатов протянул Александру два листа бумаги, исписанных мелким почерком на немецком языке. Отдельно уже был сделан перевод на русский язык. Коротков взял подлинники стал читать.
«Многоуважаемый господин!
После длительного и напрасного ожидания я, подумав и взвесив все обстоятельства и не найдя других возможностей, решился сам написать вам письмо с просьбой вновь восстановить нашу совместную работу и связь, которая существовала между нами около десяти лет.
Я знаю, что за это время сменилось много начальства и что вы сами непосредственно не занимались такого рода вопросами, тем не менее я прошу вас учитывать, что моя работа всегда очень высоко ценилась в Центре и очень часто особые уполномоченные, посылаемые ко мне из центра, высказывали мне это, а также и то, что на мою работу возлагались большие надежды, не оставить мою просьбу без внимания.
Вы легко можете понять, почему я не пишу здесь своей фамилии и адреса, так как я еще не знаю, как будет воспринято мое письмо.
Пожалуйста, не рассматривайте меня как какого-либо шпиона, обманщика или вымогателя, Мое отношение к вам не изменится, если вы даже не сможете больше использовать меня на работе или по понятным политическим причинам, пока не включите меня в работу.
Итак, ближе к делу: начиная с 1928 года я работал со многими начальниками, которые в своем большинстве выполняли специальные задания и очень часто менялись. За это время между нами не произошло никаких разногласий или размолвок, которые по тем или иным причинам привели бы к разрыву. Я не хочу называть имена, укажу лишь на то, что в Центре многие тот час же узнают, кто я есть. После того как во время войны моя последняя связь с миссис Люция как с американкой была нарушена и она не дождалась окончательного ответа, теперь же уехала на родину, а я остался без контакта.
Я предположил, что мои товарищи в Москве думают, что я взят в армию, но это было не так. Я уверен, что связь со мной была прервана не намеренно, а лишь исключительно из-за недостаточной организованности Центра и по причинам вспыхнувшей войны. Я пытался уже однажды через одного моего старого товарища, с которым я когда-то вместе работал и который в настоящее время находится в Швейцарии, установить связь с Центром, но безуспешно. Если вы решите использовать меня на работе, дайте мне знать через вышеупомянутого товарища. Если он по каким-либо причинам не захочет либо не сможет взять на себя это поручение, то спросите в Центре мой телефон и адрес…
Я надеюсь, что вы воспримете мое письмо и мои предложения так, как надо, а именно: поверите в возможность восстановления со мной связи. Я нахожусь все на той же должности, которая хорошо известна в Центре, и думаю, что опять в состоянии работать так, что мои шефы будут довольны мною. Я твердо уверен, что в Центре будут рады слышать обо мне и опять работать со мной. Если до 15 июля 1940 года я не получу никакого ответа, то буду считать, что не представляю теперь никакой ценности и меня не будут использовать на работе. Моя дальнейшая работа в гестапо также потеряет тогда всякий смысл, я думаю, что вы также в этом не заинтересованы. Буду рад получить скорый ответ.
