Татьяна Михайловна Соболева - В опале честный иудей

Оперировавшая Александра Владимировича больница вновь замкнулась в молчании. Но наблюдавшие его терапевты «родной» поликлиники, знавшие, в отличие от него, чем он болен, что за «полип» у него удалили, были очень зорки. И вовсе не потому, что торопились прийти на помощь (что они могли?!), а потому что подыскивали подходящий момент, чтобы от него навсегда отделаться как от больного, сбагрить умирающего жене: вертись, как хочешь.

Последние месяцы были трудными, об этом можно и не говорить. Для меня - вдвойне. Я по-прежнему скрывала от Александра Владимировича правду.

Непременно стоит кратко сказать о поведении наблюдавших его терапевтов. Они, как бы поточнее выразиться, накапливали против него «компромат», т.е. регистрировали нарастающие изменения в организме больного, тем и ограничивались, отказывали даже в видимости лечения. С присущей ему прямотой Александр Владимирович спросил однажды одну из дам-терапевтов, долго ли еще они будут посещать его без толку. Согласна, такта в его вопросе содержалось, мягко говоря, маловато, но если врач ходит, а болезнь не убывает - виноват врач. Такое заключение он сделал за высоченным забором моей спасительной лжи. Вот тут-то мне и досталось! Я помню этот визит терапевта особенно четко, в деталях. Усевшись напротив меня по другую сторону стола, дама-терапевт, сильно разгневанная, потребовала от меня ответ за мое недостойное поведение: по какому праву я настраиваю Соболева против врачей? Перевести эту подлую глупость можно только так: скажи ему, что у него рак в последней стадии, и он перестанет предъявлять претензии к нам, врачам, дорожащим своим реноме и покоем... Передо мной сидела глупость во плоти: ей и в голову не пришло присоединиться с профессиональным умением и убедительностью врача к моей лжи, сослаться на затяжной характер болезни, на нескорый эффект действия препаратов, на длительный срок лечения... И авторитет медицины был бы спасен, и настроение больного облегчилось, и мое положение возле такого проницательного человека.

А он, когда ослаб сильнее, упрекнул меня за бездействие: почему не поднимаю на ноги всю медицину, не зову всех на помощь. «Как ты можешь спокойно смотреть, как я таю?» - спросил он меня однажды в упор. И более страшного упрека я не слышала и не услышу никогда, потому что вынуждена  была прямо смотреть в глаза человеку, ближе и дороже которого для меня не существовало, и врать ему, врать с предельной убедительностью...

Я выскажу вслух то, о чем вы, вероятно, подумали, о чем задумывалась и сама: или я где-то внутри очень плохой человек, или во мне погибла Стрепетова - великая актриса. А врать было так больно, так невозможно: мой муж верил мне, верил всегда, до последнего дыхания. Не одной «любезностью сердца» продиктованы его обращенные ко мне строки:

...Товарищ мой, спутник мой верный...

...Не знаю, ты - моя любовь иль вечное очарованье...

И вот настала невыносимая пора: лгать и ждать смерти единственного для меня в мире человека... Его часто и сильно беспокоили боли в коленном суставе. Медпрепара-ты помогали плохо. Но - если бы тогда мне кто-нибудь сказал, что, да, это действенно, я бы рассмеялась, не поверила - боль снимали мои руки. Я не лечила, а угождала его желанию, когда он просил меня растереть ему колени. Что ж, хоть и думалось мне, что это чушь, просто прихоть страдающего человека, я ему не перечила, с готовностью садилась на край его постели, в ногах, поочередно массировала ему колени: растирала, поглаживала, слегка разминала - как умела, без всякой науки. И он, что казалось мне чудом необъяснимым, успокаивался, незаметно засыпал. Крепко, спокойно спал два-три часа...Затем процедура повторялась... Кто тогда вслух говорил о биополях, о биоэнергетике?.. Большинство, в том числе и я, находились почти в неведении обо всем этом. Признаться, я и теперь плохо осведомлена, хотя немало наслышана, о ставших очень популярными способах исцеления посредством всевозможных поглаживаний, касаний и пр. Однако факт остается фактом: по-видимому, положительная энергия, тепло, что исходило от моих рук, спасало Александра Владимировича от мучительных болей. Как знать, может быть, мои непрофессиональные, но неизменно сострадательные действия, жалость и сосредоточенное, словно целенаправленное желание унять боль и помогали ему без крайних страданий дожить последние недели жизни?

Понимал ли он свое состояние? Затрудняюсь ответить на этот вопрос. Вероятно, наряду с физическими происходили изменения и в психике: мой разговорчивый (со мной) муж почти умолк: не произнося ни слова, часами лежал с закрытыми глазами. Я боялась его тревожить, полагая, что он спит или дремлет... Иногда заговаривала с ним, и он тут же отвечал.

В наше последнее совместное путешествие — в больницу мы отправились 24 июля 1986 г. Нас туда никто не приглашал, вселились «силой». Дело в том, что в СССР утвердилась гуманная практика: ракового больного заставлять умирать дома. О трудностях, эмоциях близких - никакой заботы: ведь речь-то шла о народном медобслуживании, а народ, известно, семижильный, эмоции у примата отсутствуют, а если и допускается их присутствие, то на таком примитивном уровне, что и говорить не стоит, тем более беспокоиться. Да и зачем осложнять жизнь медикам? Тем более что лекарства не помогают. Вот сколько доводов за «домашнее умирание» ракового больного! Что касается поэта Ал. Соболева, то его больница преохотно низвела бы до умирающего под забором...

К несчастью медиков, начала быстро сдавать я. Если в прежние трудные годы, богатые разного рода нервными и физическими нагрузками, рядом всегда жила надежда на благополучное окончание забот-хлопот, то теперь к усталости прежних лет - Александр Владимирович болел пятый год - прибавилось убийственное сознание тщеты всех усилий. Ночами, снимая у него боли массажем, я лишалась сна, а днем должна была бодрствовать - ни обслуги, ни прислуги, ни родных, ни близких - подменить меня, дать передохнуть было некому. Без всякой паники я поняла в одни непрекрасный день, что могу опередить своего супруга по дороге на тот свет.

Мой звонок руководству больницы, к которой был прикреплен Соболев, звучал угрозой. На этот раз я отбросила в сторону этикет и церемонии («Со всякой скотиной надо разговаривать на ее языке», - сказал как-то Александр Владимирович), прямо, без обиняков заявила: если мне и Соболеву не будет предоставлена отдельная палата, то я имею право расценить это как покушение на его и мою жизнь, так как мое одиночество возле больного для них не секрет. Пригрозила страшной дубинкой: пообещала срочно связаться с отделом ЦК партии, курирующим здравоохранение... Они поняли: это не шантаж, а голая правда. Как и следовало ожидать, отнюдь не из гуманных соображений, а исключительно из страха за безопасность и целостность собственных шкур, они уступили.