Я — сын палача. Воспоминания - Валерий Борисович Родос
Со стен стекусь и, вновь собравшись,
встану человеком. Фокус.
Кто увидит?
Тогда, как человек, я встану на колени
И буду так молиться, как это только я могу.
Я буду их молить (и эту дверь…).
Я им скажу, что все прошло,
Что пусть меня простят,
что больше я не буду,
что к маме, к маме я хочу.
И не хочу вот этого,
мне надоело,
я не могу…
Ну что я должен сделать?
Я
Человек!
Творец!
Эпиграф-определение сократился с четырех строк до двух. Но с многочисленными поправками это и было моим первым в жизни стихом.
Многие люди. По, Гоголь, панически боялись прижизненного захоронения. Боялись смертельного кафара. После похорон.
Это чувство несопоставимо сильнее любви.
Женя Ермаков
Люди, которые умерли давно, — давно умерли. Их жалко, но на них нет планов, на них не рассчитываешь, они уже не люди как бы, а экспонаты истории. Не все сохранилось, не всех можно вспомнить, отыскать в истории. Печалюсь об этих людях. Особенно о персонажах моей личной истории.
У В. Распутина люди во временной перспективе — это узелки. Человек умирает — его узелок развязывается, и время опять становится простой незатейливой веревочкой.
У меня в рассказе «Экран» жизнь человечества проходит на некоем экране. Экран и есть жизнь человечества. Люди рождаются — появляются неразличимые точки с левой стороны экрана, ползут по нему, пока живы (по-еврейски бы надо, чтобы они всю жизнь, наоборот, справа налево ползли). Кто в центре, кто по обочине. Чтобы себя разглядеть, нужно всматриваться. Есть такие, что при жизни разбухают, берут от жизни больше, чем человеку отведено. Они все растут, отжимают, перетирают, теснят других, гнобят, перемалывают остальных в лагерную пыль. Но и они рано ли, поздно ли умирают. Сами или, чаще, с помощью ближайших друзей-соратников доползают до противоположного края экрана-жизни.
Умершие сгущают черноту, незаметно утолщают ее с правой стороны экрана. В моей печальной сказке человек перестает быть, существовать не только в жизни, но и истории.
Все это ужасно, пойду порву свой рассказ.
Но самое ужасное, что умирают и люди, которых мы знали живыми. Умирают великие классики, оставившие след в истории человечества, умирают любимые предки, умирают родители, которых мы помним еще молодыми, умирают наши учителя, наши друзья, ровесники, люди помоложе нас. Вот уже и моя очередь. Ужас!
Четыре месяца я пишу эту книгу. За это время в начале 2006 года умер Женя Ермаков, который был моим лучшим другом несколько лет, два или три года перед моим поступлением в университет.
Познакомил нас Владик. Но вообще-то Женю знали все. Стоишь ли с ним в любой точке города, идешь ли, с ним здороваются многие из проходящих мимо.
— Привет, — еще издалека дружественно кричат ему, — Женя, как живешь? Ну давай, давай, соври мне что-нибудь.
Не всегда прямо этими словами. Иногда как-то еще посмешнее. Не оскорбительно, не грубо, нет-нет, с некоторым даже восторгом.
Дело в том, что за Женей этим ходила и была такая общегородская слава, что он может правдоподобно соврать, и так, что не удержишься — поверишь. И он именно так и врал. Много я в жизни всякого народа знал. Далеко не все они были академиками и генералами, но многие вполне незаурядные, замечательные люди. Но никого из них, никого даже и рядом с Женей в этом отношении поставить нельзя. Не любо мне называть его, лучшего моего друга, вруном.
Обманщиком, лгуном, мошенником он уж, конечно, ни в коем случае не был. Лучше назову его мистификатором.
Выглядел Ермаков вполне заурядно. Простой русский парень. А на деле был хоть и русский, но совсем не простой. С годами, с количеством выпитого, лицо его стало превращаться в широкую красноватую морду. Я не девушка, он мне был мил и такой. Но и девушкам он был на удивление мил. Ермаков был блудлив и не изменился, даже женившись. Красивым девушкам он был другом умным и добрым, а для одноразовых утех выбирал не очень симпатичных, зато доступных.
Однако девушки, которые сходились с ним, были им довольны. Не стесняясь, признавались, что спят с ним, что в те времена еще не было принято, гордились им и стремились остаться с ним подольше.
Дружили мы с Женей задолго до того, как в уличный русский язык вошли слова карате, ушу, эйквандо… Я лично из этих страшных слов знал только джиу-джитсу. Появилось еще слово дзюдо. Как японский вариант или предшественник русского самбо. А Женя был как раз кандидатом в мастера спорта по самбо, и это ему очень прибавляло.
Знаю куда более агрессивных, задиристых людей, а Женя больше, чем драться, любил примирять, но производил впечатление бесстрашного. В разборках, а иной раз они выглядели угрожающе, он брал на себя главенство нашей стороной и, как Пересвет, выходил первым против их главного бойца.
Но до драки часто не доходило.
Он был мастером разговаривать, уговаривать, разруливать ситуацию. Иногда дрался, но один на один. Тут он был не похож на других. Не бил кулаками, тем более ногами. В последнюю очередь. Первым делом он прихватывал супостата за грудки, желательно двумя руками, и тут же подсекал, бросал через себя и тащил на болевой. В Крыму народ горячий, как итальянцы, чуть что и в морду, но к таким приемам не приучены, сдавались и проникались уважением. Нигде больше, только в Крыму, я знал парней, ставших лучшими друзьями на всю жизнь после того, как побили друг другу хрюшки, или один другому.
У меня много о драках. А ведь я пишу не о драчунах, тех даже и не упоминаю почти. Просто жизнь тогда такая была. Не у всех, далеко не у каждого телевизор. Не только машин ни у кого не было, но и мотоциклов. Если бы так было, как у американцев, писал бы я не о драках, а о том, кто кого обогнал и на какой дороге. Конечно, мы говорили о поэзии.
И о политике, но если говорить в процентах, то были три основные темы: девки, драки и вино. О чем думает старый биндюжник? Об выпить рюмку водки и об дать кому-нибудь по морде. Иногда не о вине, а о водке, не о девках, а о девушках, но о драках, уличных боях — обязательно.
